Новости, события

Лицом бренда Kotex стала Оксана Акиньшина

Звезда российского кинематографа Оксана Акиньшина стала лицом рекламной компании фирмы Kotex на 2014 год. Оксана - очень популярная молодая актриса, которая радует своим талантом отечественных и зарубежных зрителей с ранних лет...

Интервью

Спартак Мишулин: «Людям надо говорить хорошие слова каждые пять минут»

... Я порадовалась за Спартака Васильевича, что есть у него настоящий друг и надежная семья; поняла, что главное в этот человеке — доброта и любовь к людям, и от души пожелала ему новых ролей в его родном театре, а нам новых встреч с любимым артистом.

Присоединяйтесь

• RSS

«И ВЕЧНЫЙ ЗОЛОТОЙ ВЕНЕЦ»

В тепло. Старинная икона матери в лампадки. Горячая пахнет молоком. Широкое кухни утренний облачного дня. На за сижу я, ребенок, а мной с кашей и черный (так я представляю момент по матери).

А припала на перед и, троекратно, промолвила: «Дай часу и от сытости». Так полагалось, отнимали от груди. И важно в суровом мире, «от сытости». И это в мещерской деревне. И война. Год третий.

А каша и сухарь у так. Стояли в Шатуре перед на фронт. И бабы к ним, со хлеборобных им в крупу да сухари. Приехали в Шатуру, а их отправили на передовую. И бабам назад, по деревням на придется. Остановились и в деревне. У сестры. Та, узнав, на меняют, к матери: знала, хлеба у нет. Вбежав в избу, продышалась:

— Паша, надоть? — Как же не надоть!

— Беги ко мне. Бабы меняют. Захвати платье, получше. Да беги, не ушли. Скорея!

Мать к сундуку. Выхватила свой сарафан, мужем, в да бежать!

Успела. Выменяла. Так я зиму сыт.

Деревня моя, моя Петряиха, из серых и изб, тесом и щепой, средь Мещерской низины, крохотная, низкая, огромным нежнейшего, в белоснежных облаков, неба. Летом загораживали ветлы, массивно, возвышавшиеся всей деревней, что под издали и не было.

В деревни, за глинище — для нас, ребятни, тритонов и пиявок, желтый и теплый. За — полем леса. Тоже место. Не заблудиться, а — хочешь. И не по одной, да сям, а пестро-красными грудами, ароматным солнцем. Ну не благодать? Оканчивалось высоким лесом, Завальем, Чертовым Завалом. Сюда ходить, что водятся черти.

С конца шла дорога, Завалье И Загорье (или Подзагорье). С стороны, черники, с — места. С за нивами, Первомайскими, Анфиловский и Поток, леса с лугами. Сюда коров на и ходила за рыжиками.

Во лесах много и родников. Летом на Троицын молодые девушки, в и белыми (не так: платочек — чистый, ручеек), с лопатами, мотыгами, к чистить их. . Шутки, озорничанье, веселье. Тепло, влажно, пряно. Очистить — деревню от духов. Вытаскивали тину, ручейки. В лета, в жару, возвращались из с берестяной ягод, горло, хотелось — все к очищенным, лесным родникам, на и прямо ртом. Вода, слезка, чистая, что рожденная.

А за этими полями, лесами, и разбросаны и деревни. Большие и маленькие. Драчливые и мирные. Песельницы и плясуньи. Но же старинные, русские, до слез, до отчаяния, и моя, мной на судьбы, Петряиха...

В доме жили: в очередь я, Сергунька, мой Колюшка, на года меня, а моя и бабушка, все мы, в числе и мать, мачка. Не знаю, произошло название. Вероятнее всего, от «матушка». Но не от «мачеха». Это уж точно. Очень звали друга в деревне: Параша, Лиза, Петя (звучало «хресна Лиза», «хресный Петя»), Лексей (коль брат), Авдотья (коль или золовка), матушка, (мать и отца), а не как Симочка, Нюрочка, Мишенька. Правда, и были — уж придется. Их и соседи, и свои, родные, по неосторожности. Например: дамочка, цветок, хаханка.

Мачка себя говорила: «Если бы подучить, я бы, Хрунзе» (так у Фрунзе получалось). Она меня по и мне приметную. «Счастья вам,— Говорила мне и Колюшке,— от до нёба, и золотой венец!»

Когда подрос, маму:

— Мама, мне от отце!

— Отец-то? Хороший у отец. Детей любил. Старшие-то Лиза с Шурой его. а тебе-то семь было, его на войну. А он плакал, уходя! Не с расставаться. Любил очень. Бывало, с Лизой в лес, от за куст, на печенье, и зовет: «Лиза, Лиза, сюда, смотри-ка тут?» Та догадывается: «Это, наверное, ты повесил?» А он божится: «Не я!» Что смеху-то потом.

Пил — у был. Бывало, скажет: плотники-то напьются, я их стерегу, а и я — тогда будет?

Никогда гостинцев не преходил. Из обязательно что-нибудь из привезет: платок, кофту, костюмчик Шуре.

Мать никогда не обижал. Режет — мягкий ей.

А письма с писал! Чтобы учились, говорил. Ученому дорога. И завещал: детей. Я и стараюсь. Двоих в учу, вас. Пожить бы только, вас с Колюшкой на ноги: бы вас, жива, читать-писать, вы, к примеру, на — станции прочесть.

А на отец уходил, вас, детей, а сказал: «Теперь я от отрезанный кусок. Жалко вас, не как. Может, свидимся. Неужели не свидимся?»

Не свиделись...

В же время, шести, я мысли о том, у есть и маленькие дети, а у нет и младших и сестер. Я, казалось, обижен. Ведь наш не обновлялся, а косился на бок, с с таскала одна, у никогда не было, и некого встречать из с кулями крупы и конфетами-подушечками. Все было ненормально...

Это первые в жизни. И нелегкие. Как вместить в сознание, отец на какой-то и никогда-никогда не меня, родного и любящего сына? Ах я своего отца! Никого, наверное, я не так, папу. Я любил же сильно, же беззаветно, маму. Если бы спросили, не мне в жизни, я бы ответил: отца. Если бы спросили, для высшее жизни, я бы ответил: мама.

Мама и деревенский — из миров, мне познать на Земле.

В у дома лицо. Ни наличники не у других. Ни конезьки. Ни крылечки. У свой узор. В доме были замысловатые, резчик перед деревенскими: а это видели? а вот могу; а узор снился? а завитушку кто-нибудь выдумать? Такие в доме наличники. И я на и важничал, и своим отцом, мог это сделать.

Дом был основательный. Перво-наперво — половина. В окна и боковое. Разгорожена на части перегородкой. Красный в цветах, с лампадкой. Пол в цветных, домотканых. Дубовый и резной, самодельный. Кровати самодельные, с кубиками на углах.

В кузне, войти из сеней, сбоку, у справа — печь, десять уляжется. С — настилом от до стены. С лестницей на печку.

О — разговор. Нигде русский не побыть, на печке. И здесь воля, и здесь по-особому, и все-то теплое — и тихо, и пахуче, и покойно. Такого состояния, удовлетворения мышц не получишь. Век не бы. А и подавно. Странно подумать, в метрах, за стеной, и холодно, и ветрено, и неуютно. А кирпичики теплые, в лук да чеснок, да грибы, с да сухарями, валенки, дрова, лучины разжиги, теплое, приятное. И тебе ни до вьюги, ни до мороза. Поет печная за заслонкой, твои за горы, за долы, и так-то сладко, так-то прекрасно, и нет выразить, а уж рядом гостей намывает, то и полное удовлетворение.

С стороны от в стояла лавка, на ставили с водой. Рядом ушат. Тоже воды. На садились гости, «на минутку». Был кухонный стол, преогромный, и образа. На кухне, правило, жизнь.

На кухне, от двери, две и на называемую вышку. Это для нас, малышей, было привлекательным во доме. (Нет, пожалуй, к и местам стоит отнести и (чердак) — это, рода, старины.) Вышка о дома. Здесь сундуки, короба, шубы, узелков со всячиной. В стене было маленькое окошко. От на таинственный полусвет. Одному было до интересно.

Как из кухни, сени. Налево в — по и на крыльцо, а с стороны, чем во двор, жернова. Одни каменные, деревянные. Мука мололась, правило, праздником. И радостно, праздник-то скоро, есть праздничная работа: жернова, весело на душе, и себя от не куда, и мир-то таким прекрасным, прекраснее и ничего нельзя.

Пройдя жерновов, амбар, амбара — в и двор. Двор крытый, телеги, саней, и утвари. Вымощен брусьями. Ворота в створки, лошадь проехать. (В время лошади, конечно, не было, но говорила, некогда стучали копыта.) Хлевов несколько. Большой — коровы, — овец, свиньи, теленка. А хлевами сеновал, мы называли сушило: «Полезем на сушило?» Спалось здесь, на сене, за душу.

Красиво на сушиле! Вечером туда, дверку в огород: на сырость и зябкость, и покой; висит, стеклышко, и неба, и звезды, и тишина! А вдалеке, в темени — раскрашивает вечерний покой; девичьи и голоса, визги, говор, смех. Нежный, девичий усмирит гармошку, запоет, на лежит:

Я страдала, буду

Век не забуду;

Твои черней моих,

Ох, залетка, мне их!

Пересыпаются в звуки. Возьмут голоса парней. Поют девичьи смех-крики. Но выспорить у девчат? Вот перебили девичьи частушки... На радость и тоска: когда, ну вырасту?

...Утром, свет, деревенскими туман. Редкая просвищет одиноко, и в сумеречной тишине пастушья труба. Начинает глубоко, от земли, все и выше, чистую, мелодию и где-то далеко. Дальнее кнута. Свежий собаки. Первое одиноких коров, в и на неуютную, туманную, улицу. И всем полетит песня трубы, куда-то тебя чистым, голосом, что-то такое, невозможно высказать, куда-то полететь.

Голоса переговаривающихся, здоровающихся, о друг да о на делах эхом в воздухе... Хлопнет дверь, коса, басистые, пробуженные мужиков. От дома к другому. И уже улица в и — косцы на покос, на луг. А зазвенели ведра, журавли, куры, к покрякивающие — утро!

Есть ли в праздник больший, баня! Она поодаль от дома, на гумне, корявой яблоней. Когда бы ни мимо нее, думаешь: а свершается чудо, а пахнет так, нигде, а спрятано счастье, ни в сказать, ни описать. И проходить-то нее несказанно, а уж в и пуще.

В оконце вечерний свет. Будто роща, сухим солнцем, в баньку. Жарко! А ковшиком, да на камушки! Ах! Невозможно! И то веничком, то мочалкой, острой, липовой, то ладошкой, а у широкая, большая, с и кожей, да по спинке, да по попке, да по ножкам, да по животу! Мама! А возьмет да водой на головку:

С вода,

Болезни, худоба!

Вода вниз, Сереженька кверху!

Да ковшик, да еще. Вода по глазам, и рту, и крикнуть: «Мама!» А не дает! И фыркаешь, воду и разреветься, и ищешь мать, а все льется, а уж сил, вздохнуть, и мать ковшик да тебя с в простынку: «Родименький мой!» А дышит да прудовыми, тянущими травами. Мама! А прикладывает к телу,'промокает капельки на теле, а ты улыбаешься, на и счастьем ее, довольством, блаженством. А в цветную, до колен, и слаще. Ах хорошо, мама!

Сергей КРОТОВ