Интервью

Спартак Мишулин: «Людям надо говорить хорошие слова каждые пять минут»

... Я порадовалась за Спартака Васильевича, что есть у него настоящий друг и надежная семья; поняла, что главное в этот человеке — доброта и любовь к людям, и от души пожелала ему новых ролей в его родном театре, а нам новых встреч с любимым артистом.

Оказывается...

Наука и спорт

Высокие достижения спортсмена зависят не только от физической формы, но и от того, как он экипирован. Спортсмен может и не знать, сколько всяких ноу-хау вложено в его победу.

Присоединяйтесь

• RSS

Отверженные.

В конце прошлого года была опубликована статья, которую прочла я , и такая меня разобрала жгучая обида за всех женщин, волей или неволей оказавшихся в тех неласковых местах, что сразу села писать в редакцию. Не почувствовала я в словах журналиста внутренней боли за тех, кого он видел в колониях,— словно и не наши это матери и сестры, дочери и жены, подруги и соседки. Да уж, сытый голодного не разумеет...

По-моему, чтобы писать на такую тему, надо бы журналисту взять хотя бы месячную командировку, да пожить там, да поносить ту одежду, что у зеков, да поесть то, что они едят, да поработать, потереться с ними бок о бок, да поспать на «шконочке»,— вот тогда, может быть, увидел бы он мир их глазами, а уж потом рассказал публично, как и почему они здесь.

Мне кажется, что неуместны в таких статьях и тон пусть легкой, но иронии, и назидательность, и высокомерие здорового и благополучного человека. Стоит ли осуждать и без того строго осужденных, лишенных общения с собственными детьми, родными, любимыми... Правильно говорят: не судите, да не судимы будете. Тем более что наше общество, которому не помешало бы подзанять гуманности, доброты, умеет так наказывать да судить, как, может быть, редко какое другое.

Автор статьи горестно вздыхает: вот, мол, нехорошие какие эти заключенные, не хотят себя критиковать, все винят кого-то в своей судьбе — общество, государство, окружающих. А я скажу так: человек приходит в этот грешный мир беззащитным, голеньким, бессознательным. В его развитии и формировании конечно же участвуют окружающие и сама жизнь. Сначала на него влияет семья. Потом среда его обитания постепенно расширяется — детский сад, школа, друзья, книги, телевизор, радио. И ближняя и дальняя жизнь все шире открываются ему. Что-то из впечатлений отсеивается, а что-то — и положительное, и негативное — остается и лепит человека.

И вот он выходит на самостоятельную дорогу, полный жажды жить, любить. И не ведает, сколько ждет его на этой дороге лжи и коварства, лишений и вражды. Не подозревает, какой беспощадной может обернуться к нему судьба. И именно в эту пору, когда особенно нужна ему доброжелательная и мудрая поддержка окружающих, ее и нет. От семьи он оторвался — уехал учиться или работать. Ну и крутится как умеет (или не умеет!), путается, ошибается, набивает шишки. Вполне может быть при этом, что кому-то дерзит, свою самостоятельность таким образом демонстрирует, чем-то пренебрегает, что-то забывает выполнить. А взрослые судят его безо всякой скидки на буйный его возраст, на смутное состояние его растрепанной, раздерганной души. И «записывают» его, скорые на приговоры, во второсортные, плохие. А плохой,— значит, не наш, значит — долой его! Ату!..

И не хотим видеть в нем зеркало наше, нашего же общества. И клюем его, и отталкиваем, пока он сам не почувствует, что покинут нами, и тогда находит себе другой мир — уголовный и втягивается в него все глубже, подталкиваемый вынужденным одиночеством, брошенностью. А если это девушка, то ее ждет еще одна угроза — любовь. Вот и журналист А. Невский много таких ответов слышал на свой вопрос, за что та или иная его собеседница в колонии оказалась,— «за любовь». И это правда. За любовь шла для своего парня на воровство или мошенничество, за любовь становилась алкоголичкой и наркоманкой, за любовь могла дал убить...

А мы живем как бы с закрытыми глазами, залепленными ушами, не хотим сознавать, сколько опасностей подстерегают молодого человека, сколько требуется труда взрослых чтобы уберечь своего подросшего ребенка. А они, взрослые, часто -невежественны и ленивы. И уберечь не могут.

В итоге парень или девушка оказываются за решеткой, за лагерной оградой. Верно ли утверждение, которое повторяет и А. Невский, что здесь у большинства начинаются психические расстройства? Я считаю, это не так. Просто возникает обостренная эмоциональная реакция на все, что с человеком происходит, и, как ему кажется (часто не без основания происходит несправедливо. Очень трудно приспосабливаться к новой, чуждой и бесчеловечной среде обитания. Для женщины трудно стократ. Ее психика — материя тонкая, хрупкая. А подпорок здесь нет — нет тепла и ласки, нет любви и любимого человека, нет рядом ребенка, родных. Отрицательно сказывается и вынужденная сексуальная воздержанность. И уходит женственность. Да и быт этому способствует. Нет возможности как следует поддерживать личную гигиену, забыты ароматы духов, кремов, шампуни, вкус яблока, вид нарядного платья, а туфли на шпильках пылятся на складе личных вещей, и боишься, что после кирзовых сапог уже никогда не сможешь в них щегольнуть.

А каково без человеческого слова?! Грубый развязный конвоир может вдоволь наиздеваться, как угодно толкнуть, ударить, оскорбить. А в ответ остается либо стерпеть и промолчать, либо в унисон ему «пропеть», показывая, что на все согласна, либо так ответить, что получишь штрафной изолятор.

А это знаете что? Тут один день «летный», а другой «нелетный», то есть один день кое-как кормят, а другой нет. Мне побывать там не пришлось, но девчата рассказывали: одежду всю забирают, до исподнего, дают рубаху длинную из мешковины и оставляют на цементе, в одиночке, где стены, пол, двери сделаны «под шубу». Летом туда-сюда, а зимой! Ну какое у женщины после этого может остаться здоровье! Кто выходит оттуда, мы еще долго потом под руки водим — в столовую и на работу, потому что ноги человека не держат.

Такое наказание применяли всегда, например, к тем, кого уличали в лесбиянстве. А уличали так: ночью вдруг врывались дежурные — женщины или мужчины из вольнонаемных и начинали рыскать с фонарями по «шконкам», срывать занавески. Кого засекут, выставляют потом в клубе на сцену перед всеми. И вот тупой, обрюзгший садист-начальник начинает их похабно стыдить, всячески унижая, пока не раздавит вконец. И в заключение объявляет: ШИЗо, 15 суток...

Впрочем, чтобы попасть туда, достаточно и любого другого, самого невинного повода. Вот что однажды было со мной.

Наступил день моего рождения. Собрали мы с девчатами нехитрый стол. И я пошла одуванчиков к столу собрать. Они тогда только расцвели. А в зоне каждый цветок, хоть самый скромный, знаете, какая радость! Иду я вдоль запретки — там одуванчиковтбольше, потому что не вытоптаны, рву цветочки, размышляю о своем. О том, что никогда, конечно, не думала не гадала вот так день рождения свой встречать. Да уж, действительно: от сумы да тюрьмы не зарекайся. Никто не может наперед знать, что ему еще выпадет. Ирония судьбы или с легким паром!.. Вспомнилось, как начальница вертела в руках мое личное дело, когда меня привезли, и, недоумевая, все повторяла: «Никак не пойму, за что же вас посадили? Не вижу я, судя по вашим бумагам, состава преступления». Я разрыдалась, пыталась объяснить, что и сама этого не знаю. Что у меня ребенок остался один, а мужа нет. Что утром я отвела сыночка в детский сад, а сама пошла на суд, по повестке. И больше я моего мальчика не видела. Даже не знаю, кто его в тот день забрал из садика, а он, конечно,так ждал маму... И где он вообще теперь, с кем, как ему живется?

Начальница была женщина добрая, неодубевшая. Как могла, старалась меня утешить, все повторяла, что полтора года — не десять, что время пройдет быстрее, если постоянно думать, что тебя ждет твой ребенок... Ну а сегодня мне исполнилось 24 года. И впереди, через два месяца, конец срока. Конечно, я уже всеми мыслями была на свободе. Как-то встретит меня сын, узнает ли? И где мы будем жить? Квартиры-то, конечно, уже нет. Придется нам все начинать с нуля... Вот с такими мыслями и маленьким букетиком одуванчиков иду я тихонько вдоль самой запретки, и вдруг окрик: «Эй ты, зачем тут ходишь? Небось сбегать собралась?» Я только рассмеялась в лицо караульному и говорю: «Зачем мне сбегать, если через два месяца домой поеду, а сбегу — два года добавите». Но он въедливо продолжает: «Небось завлекаешь кого — сюда пришла». Я стараюсь сдерживать себя и отвечаю, что не имеет он права так со мной разговаривать. А он как взорвется: «А как еще с такими... как ты, разговаривать? Давай за мной, в дежурку! Сейчас в ШИЗо пойдешь».

Пришли в дежурку, он снова хамит. Я пыталась его осечь, он рассвирепел. «Заткнись! — орет,— Я тебе покажу, какие у меня права!» Подошел — и как ударит меня... Знает, что я ответить тем же не могу. Только бросила: «Скотина ты и фашист!» За что получила еще несколько ударов. Разрядился он так и подает мне ручку: «Пиши объяснительную, сейчас в ШИЗо отправим». И вызывает по телефону наряд, дескать, есть тут одна желающая — в изолятор.

Я написала про день рождения, про букет, подала ему объяснительную. Он вытаращил глаза, и вдруг его что-то проняло. «Ну,— говорит,— вот так подарочек я тебе преподнес. Что ж ты мне сразу не сказала?» — «А ты не спрашивал, сразу орать стал».— «Но-но, язычок-то прикуси. Ладно, раз такое дело — иди, я сегодня добрый. Но если кому расскажешь, что произошло,— смотри! Давно тебя ШИЗо дожидается...»

Вернулась я в секцию, упала на подушку да полдня прорыдала. Еле меня девчата успокоили, вытащили за стол. Начали мы пировать, был торт из хлеба, печенья и конфет (тогда еще — десять лет назад — в ларьке можно было купить карамель да дешевое печенье); из руки в руку передавалась кружка с крепким чаем.

Это я описала вам только один день. А сколько дней унижений и бесправия надо прожить, сколько раз в сутки могут тебя смешать с грязью! Вечером, после работы, женщины должны пройти сквозь строй: по обе стороны стоят охранники, военные и вольнонаемные, а в середине женщины в форме — шмон проводят. Под бесстыдными взглядами мужчин эти «тети» шарят руками по телу, приподымают юбки, заглядывают за пазуху, выворачивают карманы. Нагло и бесцеремонно. Можно ли после этого сохранить нормальное душевное здоровье, не сорваться?! Останется ли не угнетенной психика? Не парализованной воля? Можно ли тут отстоять свое человеческое достоинство?! Нет. В нашей карательно-«воспитательной» системе это утопия.

Хамство, обездушенная серость бытия, бесправие как принцип могут вызвать в людях лишь одно — агрессивность! И она изливается через эмоции и поступки. А за поступки — или новый срок, или бессрочная психушка. И ты на дне, ты — изгой. И когда в конце концов выйдешь на волю, то убедишься: никто тебя не ждет. Даже родные. Отрезанный ломоть! Служба помощи освободившимся из заключения? Это чистая фикция. Никто не помогает женщине или девчонке, как и парню, мужчине, устроиться в этой жизни — ни финансовой поддержки, ни моральной; ни жилья, ни работы.

Вот и старается человек найти в ком-то опору, к кому-то прислониться, отогреть душу. Женщине это особенно необходимо. Но... допустим, полюбит ее парень — нормальный, благополучный, захочет жениться на ней. Так ведь родственники ему проходу не дадут: «Ты с ума, что ли, сошел, жениться на такой? Она же оттуда! Кто там побывал,— пиши пропало. Не вздумай с ней связываться!» Пусть не всякий такие советы сразу примет. Но случись между влюбленными ссора, или охлаждение наступит, и услышишь: такая ты сякая, переэтакая... И мстить он начнет тебе же, что любил тебя, что родных не послушал. Может, отказаться от тебя и не захочет, но издеваться будет — сколько угодно, чтобы подчинялась ему во всем и ничего с него не требовала.

А что женщина при этом чувствует, его не интересует, она же бывшая «зэчка», отверженная. Ну и доводит, бывает, женщину до того, что она не выдерживает. Ее жажда любить и быть любимой поругана, чувство испохаблено. И возникает неистовое желание избавиться от этой ненавистной теперь любви — тошная она, слезами горючими облитая... Агрессивность, еще в лагере появившаяся, при отсутствии тормозов, в том же лагере поломанных, вдруг пробуждается. Ну и учудит что-нибудь над дорогим и ненавистным недавняя его возлюбленная. И — снова за решетку, за колючую изгородь. Там, на жалкой «шконке», и молодость пройдет, и родить вряд ли сумеет, и в другой раз уже, скорее всего, жизнь наладить не сможет. А разобраться, в чем ее вина? В том, что любовь ее обратилась на недостойного? Так достойные-то не для нее...

Понимаете, ужасно это, когда не может человек вырваться из замкнутого круга. Помните, у Высоцкого песня есть — «Колея»? Так вот, бывшие зеки это очень хорошо на своей шкуре испытали. Из колеи, в которую их жизнь запихнула, вырваться почти невозможно. Тем более когда кругом всеобщее равнодушие, цинизм, черствость. Каждому, видно, свое. Единожды судимым — новые судимости. Им легко «шить» новые дела.

Не беда, если нет «материала». Всегда можно припаять проживание без прописки (где ее взять, прописку?), употребление алкоголя, наркотиков. И не надо заботиться о трудоустройстве этих «неудобных» людей, о жилье для них. Легче отправить снова за проволоку — там и накормят, и койко-место обеспечат, и «трудоустроят»,— ведь заключенные своим рабским трудом много миллионов прибыли дают государству. Тут как-то я прочла в «Известиях», что даже больше эта прибыль — один миллиард пять миллионов за один год! А сколько там жизней калечится, такой счет никого не интересует, как и тот ущерб, который обществу наносится — его настоящему и будущему. И никто не хочет услышать тяжелые удары сотен тысяч пар кирзовых сапог о мерзлую землю,— это идут в лагерях колонны женщин-заключенных. И кажется, земля гудит от этого топота и из глубин своих исторгает протяжный стон, и он уносится в ночное безмолвие... А уж весной, когда зацветает черемуха, тоска охватывает совсем непереносимая. «Сладкой ягоды только горстка, горькой ягоды — два ведра»...

Вы знаете, я завела собаку, щенка. И вот вчера отправился он погулять по двору и нечаянно забрел к соседям, а там хозяйство крепкое, и охраняют его два здоровенных пса. Я возилась в огороде и вдруг слышу — верещит мой щенок! Кинулась к забору — батюшки, дерут моего маленького. Он кричит истошно, а они еще сильнее дерут, злобные. Еле я его выхватила. А он... Видно, еще не опомнился от боли и страха, рвется, как безумный, и когда стала я его гладить, успокаивать,— как цапнет меня за руку! Не больно было, но ошеломляюще. Это, наверное, он по инерции продолжал защищаться, в нем вызвали агрессивность, и он не сразу мог ее подавить. И тут нашло на меня озарение, так ясно засветилась мысль: «Собаки, как люди!.. И люди, как собаки».

Сейчас кругом — и в Верховных Советах, и в газетах, и по телевизору говорят, что надо помогать социально незащищенным. Называют, естественно, инвалидов, престарелых, многодетных матерей. Но никогда не говорят, что в социальной защите нуждаются бывшие заключенные, да и не только бывшие. Иначе страдает само же общество, исключая из нормальной жизни все больше людей.

Надо понять, что бывшие зэки вовсе не жаждут возвращаться за лагерный забор. Их туда зафутболивают! И лишь немногим удается противостоять давлению неблагоприятных факторов, которыми они оказываются окружены, выйдя на волю. Мне, правда, удалось выстоять. Уже десять лет, как я живу вроде нормально. Но душа моя еще болит, раны еще не зажили. И не только в страшных снах я возвращаюсь к тем дням. Нет-нет да и слышу шепоток за спиной: «А-а, это та самая, которая...» И тогда кажется, что опять померкло солнце, и не хочется жить. Яд пренебрежительности и подозрительности по отношению к тебе, яд отчужденности и беспощадности — и в «трудовом коллективе», и на улице, где живу,— он отравляет все. Да и в семье иной раз ткнут, не забывай, мол, что на тебе клеймо. Да, клеймо, выбраковка. И уже не отмыться.

Но почему, за что? Поверьте, я никого не убила, не ограбила, никого не обманула и не избила... Нет. Просто была дерзкой девчонкой, несговорчивой, упрямой. А общество-окружающие решили, что я невыносима, что меня надо изолировать. Повод же найти не трудно. «Ее исправит только тюрьма!» — так дословно говорила на суде моя «наставница» по работе. Хотели меня сделать покладистой, покорной. Наверное, вообще-то эти качества не плохие,— что получится, если в обществе все будут неуправляемые! Но все же надо учитывать, что люди разные, особенно пока они молоды и глупы. А у нас, мне кажется, стараются всех под одну гребенку остричь — так легче командовать.

В общем, отправили меня в колонию. Разлучили с ребенком, разрушили очаг. Но, поверьте, я не только за себя переживаю. Страдаю, когда вижу, как других молодых людей пытаются перемолоть, перетереть, искорежить. Такие, как я, а уж тем более действительно провинившиеся, используются для создания, как теперь пишут, образа врага. Видно, нашему обществу это для чего-то необходимо!

А уж насчет того, что наша система исправительно-трудовых лагерей может кого-то исправить,— вы меня извините! Каким образом может кого-то исправить эта пропахшая дустом и клопами система? Как массовая вшивость (против которой есть лишь два средства — хозяйственное мыло, исчезающее повсюду, и стрижка наголо, «под Котовского»), бескультурье, наглое хамство и издевательства могут вернуть кого-то к добропорядочной жизни?!

Простите за это длинное письмо. Я писала вам так, как мысль текла. И если уж вы дочитали мое письмо до конца, то позвольте я еще задержу ваше внимание совсем ненадолго такими строчками — почти белый стих:

Кто нам сказал, кто надоумил,

Что всяк, кто не похож на нас, —

Есть враг, опасный и жестокий?

И вот уже он в преисподней.

Идет оттуда дух казенный,

И затхлой веет нищетой.

Там ждут свободу утомленно,

А их совсем не ждут домой.

Написала откровенно. Извините еще раз.

Наталья Ф.