История и истории

Заголовок

восстановление старых фотографий

В начале пути

Мы привыкли считать, что творчество А. П. Чехова началось «в те годы дальние, глухие», когда, будучи студентом Московского университета, стал он печататься в многочисленных юмористических журналах под разными псевдонимами, самым распространенным из которых был «Антоша Чехонте». Между тем еще в 1933 году в последнем томе двенадцатитомного собрания сочинений была опубликована пьеса под названием «Безотцовщина» (в других изданиях — «Пьеса без названия»), считавшаяся уничтоженной автором. Это было известно, и тем не менее во внимание как бы не принималось, потому что пьеса, во многом подражательная, сырая, растянутая, казалась в некотором смысле «пробой пера», гимназическим сочинением, интересным лишь узкому кругу исследователей литературы. Эту точку зрения не разделили представители театра, причем в самых разных странах. Под различными названиями юношеская драма была поставлена в Лондоне, Праге, в послевоенные годы она идет на сценах Туринского, Миланского, Римского театров. В 1956 году известный французский режиссер Жан Вилар осуществил постановку ее в Национальном театре в Париже. Появляется эта пьеса и на сценах нашей страны; самой широкой публике становится известна экранизация ее («Неоконченная пьеса для механического пианино»), осуществленная Н. Михалковым.

Само желание лучших, талантливых режиссеров работать с пьесой, которая не представляет еще полноты всех притягательных качеств чеховской драматургии, вносит коррективы в оценку раннего творчества писателя: значит, несмотря на все свои несовершенства, драма «Безотцовщина» сама по себе являет собой Чехова, она открывает его. Юношеская пьеса оказалась репертуарной, интересной современному зрителю.

Этот факт заставляет пересмотреть отношение к раннему творчеству Чехова, вызывает интерес к гимназическому периоду его жизни. Между тем биографы писателя вынуждены констатировать, что годы ранней юности — самые непроясненные страницы его жизни. Ведь с 1876 года Чехов остается один в Таишроге. Правда, он постоянно пишет братьям и родителям. Письма эти хранились в семье писателя, но исчезли в конце 90-х годов и до сих пор не найдены. Известны только несколько писем двоюродному брату Михаилу и два случайно сохранившихся коротких письма к Александру. После смерти писателя в различных газетах и журналах, в основном в юбилейные дни, стали появляться воспоминания его одноклассников, земляков, гимназических учителей. По-видимому, не все эти свидетельства можно считать достоверными, и тем не менее над ними стоит задуматься. Вот как описывает Антона Павловича один из его гимназических учителей: «Простое, добродушное лицо русачка, беспечное, открытое, без всяких следов «умственности». Другой прибавляет: «Очень скромный и тихий, ничем не выделялся». Таганрогский врач Исаак Яковлевич Шамкович, сидевший с Антоном на одной парте в выпускном, восьмом классе, с огорчением констатирует, что в других классах он его вообще не помнил. Удивительная вещь: почти все воспоминания людей, знавших Чехова в гимназические годы, начинаются не с утверждения, а с отрицания: учился неважно, в старших классах уроков, как правило, не готовил; никто из товарищей дружбой и особым расположением его похвалиться не мог; от пирушек уклонялся и в «свойственных школьному возрасту шалостях не участвовал»; устраивают гимназисты кружок самообразования — Чехов «как-то далек от всего этого и оставался равнодушен к приглашениям принять участие в чтении и обсуждении произведений Бакунина и Чернышевского, бывших... в особом почете».

И если появляются в этих воспоминаниях какие-то живые подробности и детали, то либо незначительные, либо такие, что представляются как бы уже известными: на уроках тайком от учителей читал беллетристику, любил шутку, в товарищеских беседах увлекал рассказами, пересыпанными славянскими изречениями, совершенно преображался на галерке в театре. («В эти минуты мы его не узнавали. Куда девалась его замкнутость, скрытность! Он весь был под впечатлением театрального зрелища, беспрестанно шептал соседу-соученику замечания по поводу содержания пьесы и исполнения, вызывая этим шиканье зрителей.»)

Ну хоть бы что-нибудь было в этих воспоминаниях, что позволяло бы понять, представить внутреннюю жизнь Чехова в это время, что подчеркнуло бы его особенность, что уничтожило бы впечатление стертости, обычности! Ведь те, кто знал Чехова позднее, захлебывались от слов и впечатлений — так много хотелось высказать, многое обдумать, запомнить, намекнуть, оспорить.

Мемуарная литература о Чехове необычайно интересна. Почему же таким провалом в этой литературе стали гимназические годы? Невольно возникает предубежденность против тех, кто окружал Антона Павловича в годы его ранней юности. Но есть ли для этой предубежденности у нас достаточные основания, можем ли мы настаивать на ней?..

В своих воспоминаниях нежно любивший Чехова И. А. Бунин, рассматривая его фотографии в гимназической форме, не согласился со словами школьного товарища Чехова Сергеенко, который помнил Антона «увальнем с лунообразным лицом», «...лицо у него было не «лунообразное», и просто — большое, очень умное и очень спокойное. Вот это-то спокойствие и дало, вероятно, повод считать мальчика Чехова «увальнем»,— спокойствие, а отнюдь не вялость, которой у Чехова никогда не было — даже в последние годы, Но и спокойствие это было, мне кажется, особенное — спокойствие мальчика, в котором зрели большие силы, редкая наблюдательность и редкий юмор». 

Слова, которые выбрал Бунин, кажутся очень точными: «спокойствие и ум». Спокойствие созревания, ожидания, некое гармоническое равновесие душевных сил, постепенное, ровное накопление неожиданных качеств, которые образуют гения. Так хочется разъяснить Бунина...

А теперь вспомним те свидетельства о Чехове-гимназисте, в достоверности которых никто не сомневается, потому что свидетельства эти принадлежат самому Антону Павловичу: «В детстве у меня не было детства».

«Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать. Вспомни те ужас и отвращение, какие мы чувствовали во время оно, когда отец за обедом поднимал бунт из-за пересоленного супа или ругал мать дурой... Деспотизм преступен трижды» (из письма брату Александру).

«Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, то оно представляется мне довольно мрачным; религии у меня теперь нет. Знаете, когда бывало я и два мои брата среди церкви пели трио «Да исправится» или же «Архангельский глас», на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками» (из письма И. Леонтьеву-Щеглову).

Обычно сдержанный, шутливо-непроницаемый Чехов и вдруг — к разным людям — с такой распахнутостью, открытой болью, почти криком и безоговорочно категорично...

В воспоминаниях Александра Павловича эта категоричность еще более усугублена: «Антон Павлович только издали видел счастливых, беззаботных детей, но сам никогда не переживал беззаботного, жизнерадостного детства, о котором было бы приятно вспоминать, пересматривая прошлое».

Наше представление о Чехове ранних лет как бы раздваивается. Мы не можем не согласиться с Буниным: спокойствие и ум — преобладающие впечатления от фотографии подростка в гимназической форме. Но через годы пронесенная и с годами усугубленная боль, живая боль воспоминаний, разве не заставляет нас вдруг не поверить очевидному? И, уж во всяком случае, отказаться от толкования спокойствия как выражения гармонии душевных сил. Начинает казаться, что спокойствие — лишь некая непроницаемая стена, некая броня, отгораживающая от посторонних взглядов. А вот что за ней?

...Когда вспоминают известную автобиографическую фразу Чехова о молодом человеке, который «выдавливает из себя по каплям раба» и который, «проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая, человеческая», то относятся к слову «рабская» как к некоему художественному преувеличению — настолько несоотносимо само понятие «рабская кровь» с привычным обликом писателя.

Чехов в нашем представлении — человек мягкий, деликатный, но, когда нужно, непреклонный до жестокости, по-настоящему мужественный. Вспомним и поездку его на Сахалин, и врачебную практику в Мелихове, когда приходилось ездить к больным в метель, в распутицу, по бездорожью, в любой час дня и ночи, забывая о собственной болезни. Кажется, таким и создала его природа, от отца и дяди перешли к нему эти черты — непреклонность и неумение себя жалеть. Между тем, если судить по воспоминаниям близких (тетки, брата), в ранние годы характер его был другим. Обращают на себя внимание такие детали: «Антон не умел отказывать». «Так как Антоша всегда дома сидел, всегда на глазах был, то он за всех и отвечал. Куда послать, что поручить. — все Антоша делал. И претензий у него никогда не было». Братья начинают готовить уроки, а отец требует, чтобы они шли присматривать в лавочку, Александр ворчит, а Антоша горько плачет... Такая податливость, мягкость натуры, беззащитность... Нет, не преувеличения надо искать в словах «рабская кровь», а безжалостную способность называть вещи своими именами...

Насколько же мучительным, напряженным, требовавшим сосредоточенности всех душевных сил, был этот процесс выдавливания из себя по капле раба!.. Трудно представить, и как рано начался этот процесс. В Третьем и пятом классах гимназии Чехов остается на второй год. Разумеется, не потому, что был менее способен, чем брат Александр, который кончил курс гимназии с серебряной медалью. Может быть, именно на это время пришелся один из моментов ломки характера, начало той большой моральной работы, которая определила личность Чехова. В письмах к М. М. Чехову (первое датируется 1 января 1877 года) перед нами уже вполне сложившийся человек. Ничего похожего на детскую непосредственность, простодушие, Наивность и угловатость мы не найдем ни в манере рассказа о событиях своей жизни, ни в содержании этих событий.

И все же годы таганрогской юности могут на многое пролить свет. В апреле. 1876 года Павел Егорович, обанкротившись, тайно уехал в Москву, где учились его старшие сыновья Александр и Николай. Вскоре в Москву Перебрались и остальные члены семьи. В своих воспоминаниях М. П. Чехов пишет, что Антон, заканчивавший пятый класс гимназии, был брошен в Таганроге «на произвол судьбы». Сначала в этом была практическая необходимость: нужно было продать кое-что из вещей, получить хоть какие-то деньги с должников отца. Но что потом помешало Антону присоединиться к семье? Ведь учиться и закончить гимназию он мог и в Москве. Так поступил Михаил Павлович. «Сама себя зачислила», как говорили в семье, в Филаретовское женское училище Мария Павловна. Приехал в Москву, чтобы поступить в учительскую семинарию, Иван Павлович.

Вероятно, Антона Павловича привлекла возможность самостоятельности? Наконец избавиться от опеки и деспотизма отца, от той атмосферы жизни купеческой семьи среднего достатка, которая, несомненно, тяготила будущего писателя? Предположение вполне вероятное, если не принять во внимание совершенно особенную привязанность Антона Павловича к семье. Кроткий, любящий, безответный ребенок не умер в Этом юноше со спокойным, непроницаемым взглядом. «Отец и мать единственные для меня люди на всем земном шаре, для которых я ничего никогда не пожалею... Славные они люди, и одно безграничное их детолюбие ставит их выше всяких похвал, закрывает собой все их недостатки, которые могут появиться от плохой жизни, готовит им мягкий и короткий путь, в который они веруют И надеются, как немногие»,— это из письма Антона Павловича 1877 года. Вспомним, что потом, приехав в Москву, и до самой смерти Чехов не стремился отделиться от семьи, жить самостоятельно, как поступили и Александр, и Николай, а ведь уже были и средства, и возможность жить своим домом...

И одиночеством Антон Павлович всегда тяготился. Его письма, где бы ни находился,— это просьбы, призывы, заклинания приехать к нему в гости. Когда гостей было много, они мешали работать, и все равно приглашал: если не сейчас, то на будущий год — непременно!..

И вот более трех лет совершенно одинокой жизни. Толстой писал о «пустыне отрочества». Для Чехова и юность началась пустыней — не только в чисто внешнем плане. Дело в том, что жил он в доме, который принадлежал уже не отцу, а некоему Селиванову, в прошлом другу чеховской семьи, взявшемуся похлопотать в суде, чтобы дом остался за Павлом Егоровичем, а устроившему все так, что дом за ничтожную сумму остался за ним. За угол и стол (Антон репетирует племянника Селиванова) надо было жить под одной крышей с человеком, который предал его семью, оказавшуюся в бедственном положении, и не просто жить, но и как бы принимать у него милость. О том, насколько это было тягостно, Антон Павлович никогда не говорил. В письмах к родным шутил, посылал халву, недорогой табак, тайком матери — рубли, заработанные уроками. Но в основе драматической коллизии его предсмертной пьесы «Вишневый сад» оказывается эта же выстраданная в юности ситуация: члены одной семьи, ставшие друг другу чужими, собрались в родном доме. Надежда, самая реальная,— выручит Лопахин, друг семьи, почти родственник, он что-нибудь придумает. Дом — единственное, что связывает их с прошлым, что связывает их между собой. Лопахин покупает дом для себя и начинает рубить деревья, И все обитатели дома разлетаются, разбредаются в разные стороны, и связи между прошлым и будущим как бы не существует... Да и в самой первой своей пьесе, «Безотцовщине», Чехов собирает всех действующих лиц в доме, который тоже должны продать...

Одинокая жизнь в Таганроге — это первое нелегкое испытание, которое добровольно взял на себя Чехов-гимназист. То, что он смог выдержать это испытание без единой жалобы и даже намека на тяжесть его (никто из одноклассников даже не знал, что Антон живет совершенно один), родило ощущение внутренней свободы, победности в той моральной работе, в том изживании «рабской крови», о которой он сказал только десять лет спустя. Именно победность звучит в его словах, обращенных к брату Михаилу в апреле 1879 года: «Ничтожество свое сознавай знаешь где? Перед богом, пожалуй, пред умом, красотой, природой, но не пред людьми. Среди людей нужно сознавать свое достоинство».

Но что самое замечательное — эта победность и сосредоточенность на самом себе не делала его гордецом, не рождала и чувства превосходства над окружающими. В своих воспоминаниях многие из одноклассников подчеркивают его ровность: «никого он не чуждался, не избегал», «со всеми он был искренен, хотя ни с кем из нас не сближался». Только однажды товарищи почувствовали, как пишет И. Шамкович, что Антон «натура более глубокая и тонкая», чем многие из них. Вот этот случай: выпускной восьмой класс решил устроить обструкцию учителю словесности, отказавшись писать сочинение на заданную тему. Кто-то, побоявшись наказания, сочинение все-таки сдал. Изменника решили наказать — один из гимназистов дал ему публичную пощечину. И вот тогда необычно возбужденный, побледневший Чехов, бывший свидетелем расправы, вскочил: «Это стыдно! Это дико!» Его крик заставил всех затихнуть, а ударивший потерял вдруг весь свой героический вид и вышел из класса...

Совсем немногое мы знаем о Чехове-гимназисте. Потаенность его внутренней жизни не дает возможности восстановить самый процесс «делания» им самого себя. И все же это немногое рождает уверенность, что именно тогда, в ранней юности; когда появилось первое серьезное его произведение — драма «Безотцовщина», определились, сложились черты его личности.

Л. ОСИПОВА

Рекомендовать:
Отправить ссылку Печать
Порекомендуйте эту статью своим друзьям в социальных сетях и получите бонусы для участия в бонусной программе и в розыгрыше ПРИЗОВ!
См. условия подробнее

Комментарии

Новые вначале ▼

+ Добавить свой комментарий

Только авторизованные пользователи могут оставлять свои комментарии. Войдите, пожалуйста.

Вы также можете войти через свой аккаунт в почтовом сервисе или социальной сети:


Внимание, отправка комментария означает Ваше согласие с правилами комментирования!