Интервью

Спартак Мишулин: «Людям надо говорить хорошие слова каждые пять минут»

... Я порадовалась за Спартака Васильевича, что есть у него настоящий друг и надежная семья; поняла, что главное в этот человеке — доброта и любовь к людям, и от души пожелала ему новых ролей в его родном театре, а нам новых встреч с любимым артистом.

Оказывается...

Наука и спорт

Высокие достижения спортсмена зависят не только от физической формы, но и от того, как он экипирован. Спортсмен может и не знать, сколько всяких ноу-хау вложено в его победу.

Присоединяйтесь

• RSS

Модные духи

Элина как бы за шиворот оттащила себя от витрины, с неприязнью глянула на двух девчонок (и лет-то им не больше четырнадцати, восьмиклашки), которые с увлечением разглядывали флакон дорогих духов — тонкий граненый червячок с затейливой длинной пробкой в атласной коробочке. Одна из девчонок уверенно открыла узенькую кожаную сумочку на боку (тоже шик!) и протянула деньги (немалые!) продавщице. А Лина позавидовала им и огорчилась. Не столь уж часто в парфюмерном магазине в их городке появляются хорошие духи. А достались-то двум соплюшкам. Лине же о таких духах и думать нечего.

Тряпки ее не волновали. Может, потому, что заботами мамы все у нее пока было, достаточно модное и добротное. А вот духи... Когда-то подаренные родителями к шестнадцатилетию давно кончились. Такие же, как этот золотистый червячок с причудливой головкой. Даже теперь опустевший флакон благоухает — Лина изредка вынимает пробку с узким стеклянным хвостиком. И, конечно, не рассказывает Вите, что иногда забегает в самый привлекательный для нее парфюмерный магазин, волнующий запахами.

...Когда-то, угадав в ней избалованную домашнюю «кошечку», Витя перестал с нею встречаться. Даже ее полное имя — Элина — не нравилось ему: с вывертом, чтоб особинку подчеркнуть. А он — простой, и подруга ему нужна простая. Убедила его — исправлюсь! Хочешь трудовую жену? Буду! От всего отрекусь — тебя люблю!

От всего — можно, а от себя — как? И ведь не сразу же...

А он требовал — сразу. Отсечь, иначе ничего не выйдет. Так и будут эти вечные поблажки себе под родительскими уговорами.

Отсекли — уехали в другой город, где ни кола ни двора. Два диплома: у нее — медучилище, у него — ПТУ по холодильным установкам. Две пары рук и одна любовь. «Не тужи, Лина, не бойся — всё одолеем!..»

А она и не боялась, это бабушки-дедушки и мама с папой в обмороки падали. Хорошо, что у Вити родители простецкие, уловили, поняли. Да и не один у них Витя: еще сынок, помладше, и дочка. Есть о ком заботиться. Не то что у Лины — одну ее выродили, а теперь в хоровод вокруг нее сплелись, не расцепить. Витины родители на свадьбу подбросили, конечно, а потом только посмеивались, когда Линина мама подступала к ним с намеками, что молодым необходимо помогать, дескать, они не в силах создать себе комфорт и обеспеченную жизнь.

Витиной маме было неловко, она краснела, дергала мужа за рукав; тот наконец перестал усмехаться, сказал прямо: «Хотите, чтоб молодые жили хорошо, не вмешивайтесь. И не переживайте за свою дочку, не прогадала она, Витя — надежный!»

От решительной категоричности мужа — всё сами! — Лина немного растерялась, но подчинилась, сразу настроясь на то, что в их семье Витя — главный, ему и решать. Но и отвечать ему, а она уж вроде подпорки, прильнет, будет стараться, раз наобещала, что сможет. Специальности у них ходкие, с руками-ногами хватают, сулят семейное общежитие вскорости, при общежитии и прописали. Для жизни сняли времянку.

Никогда Лина так не жила, чтоб ни воды горячей, ни туалета. И не приходилось ей просыпаться утречком рано от петушиного крика, видеть спелые вишни, лезущие прямо в окно на гибких ветках, шлепать босиком по теплой дорожке и умываться во дворе, цокая носиком умывальника — такое только в кино увидится! Еще хозяйничал горячий август, изобильный; их медовый месяц воистину пропах медом...

За времянку с них содрали немилосердно, наперед за полгода, предупредив, что без детей могут жить сколько вздумается, а уж с дитенком — извините! Деньги у них были — те, что дарили в конвертах на свадьбу, и их было не жалко — вроде откупились от всего мира, чтоб быть вдвоем в пропахшей мятой (куда только можно, сунула Лина тонколистые стебли) комнате. Пусть она и временная, они-то с Витей — навсегда. И о будущем пока не думала, оно казалось бесконечным, неиссякаемым. Успеется. Друг другом еще не насытились.

Не умела Лина хозяйничать, но выручало обилие овощей и фруктов. На рынке все было почти что задаром. Витя приволок по ведру яблок и груш, разложили их на газете в углу, яблочный дух смешался с мятным. Иногда фрукты с хлебом заменяли завтрак и ужин, да и какие сложности: цок пару яиц на сковородку... Перекусывали на работе в столовках. А уж семейные обеды готовили вместе, в субботу или воскресенье, когда оба дома, Вместе шли на базар, в магазин, выбирали кусок мяса или кролика в коопторге (а то и курицей порадуют в магазине); всё со значением, с сознанием — для своей семьи. Вместе готовили, и тут Лина тоже первенство уступала Вите, как более ловкому и умелому. Но не валялась с книжечкой, как дома, пока мама на кухне хлопотала, а тут же, при нем,— плечо к плечу, руки сталкиваются,— и овощи чистила, и помидоры резала, и белую скатерку на столе раскидывала — это ли не счастье?

Пришлось купить холодильник, без него никакой экономии не получалось. А экономить было необходимо. Лина в этом смысле была беспечна. Пусть и отсекли они категорично родительскую помощь, но прочно гнездилась уверенность: в случае чего есть к кому руку протянуть, родители только рады будут. Но Витя таких поблажек не допускал, умел рассчитывать, сколько на жизнь, сколько отложить. Поначалу Лину это коробило, даже пугало: уж не скупой ли, не придется ли перед ним в каждой копейке отчитываться? Но скоро поняла, что ее безалаберность меркнет перед самодисциплиной мужа. Если научиться так, как требует он, жизнь будет организованнее, защищеннее от всяких неожиданных зигзагов. Не во имя же самих денег Витя бережет копейки — мечтает о кинокамере. Фотоаппарат у него есть, успел после армии заработать, каждый шаг любимой жены уже запечатлен. Кинокамера — для путешествий, походов, чтоб не умирал, не исчезал хороший миг жизни.

Лина теперь уже удивлялась родителям — почему они, такие умные, образованные, не научили ее всему тому, чем она теперь напитывается от Вити, без чего в повседневности запутаешься, увязнешь? Лелеяли, любили — и все. А жить как? Хорошо, что Витя ей встретился. Правда, родители сначала кривились: высшего образования нет, да и тебе, Элинка, институт закончить надо, молода еще, успеешь замуж. Потом осознали основательность Витину, смирились. Мама, правда, все одергивала: ну что ты все ласкаешься? Избалуешь! Сам-то он не приласкает лишний раз.

Не всегда он такой сдержанный, хватает ей его ласки — не напоказ, для нее только. Весь день благодарно несет в себе то, что ночью от него исходит. Теперь она понимает, как это — любить своего единственного мужчину.

Сначала из библиотеки приносила сборнички стихов, потом стала покупать, прочитывала вслух, лежа рядышком, и не находила все же тех, что объяснили бы ее любовь. Вновь тянулась к прежним, знакомым, с неиссякаемым их пламенем, возвышенным и страстным: Пушкину, Лермонтову, Есенину. Теперь они были прочитаны не по-школьному, до них тоже нужно дожить, дорасти.

Вот для чего ей все-таки хотелось побольше денег — покупать книги. Но не только книги, если честно. И в кафе забежать, кофейку выпить, шоколаду горячего (а он у кооператоров — рубль чашечка!), коктейля... Раньше она не считала это и за расход, пользовалась как данным ей родителями вместе с жизнью. А теперь подумаешь...

Словом, семейная экономика со слезами давалась Лине. Один раз дрогнула — у мамы попросить хотя бы взаймы, но не посмела, не смогла втайне от Вити, а обмануть— все равно что предать. Научилась постепенно себя осаживать, даже стала гордиться собою — смогла. Но Витя-то знал, что она —лакомка, и в кафе водил, покупал, чего только душа ее пожелает, хоть и редко. Зато — помнилось, было праздником.

Но о модных духах Лина и не заикалась. А в парфюмерию забегала — просто полюбоваться, подышать. И даже не думала, что может так расстроиться из-за этих восьмиклашек. Уж они-то таких духов, конечно, не заслужили.

Родители не стерпели — нагрянули поглядеть. Остановились, правда, в гостинице, но от критических намеков не удержались и... Стали звать домой: неужели в трехкомнатной квартире им не ужиться? Условия идеальные, не то что здесь — воду таскать.

Лина утешала: да не таскаю я воду, а для Вити это пара пустяков, вон какие у него мускулы. Витя мрачнел, сдерживался, Но натянувшиеся между ними канаты звенели — вот-вот лопнут. А когда они, вернувшись с работы, увидели в своей комнатенке новый полированный стол вместо затертого хозяйкиного, Витя решительно сказал теще и тестю:

— Если еще что-то купите —- выброшу!

А Лина добавила, для смягчения поцеловав маму в щеку:

— Мамочка, ну не надо. Дайте нам утвердиться!

Родители разобиделись и больше не приезжали.

И как только Витя угадал ее желание?

Накануне ее дня рождения, хотя работал в первую смену, домой пришел позже. Никаких дурных предположений допустить Лина не могла, но — извелась. Стояла у окошка, бегала к калитке и даже всплакнула.

Витя пришел цел и невредим, когда уже совсем стемнело. Коротко сказал, что задержался на работе, какой-то там агрегат вышел из строя, пришлось срочно чинить. Агрегат Лину не интересовал, она казнилась, что в своем беспокойстве не сумела ужин толком приготовить. Но Витя умял все, что было на столе, с превеликим аппетитом, и Лина, которую раньше иногда коробило, что Витя ест, не заботясь выглядеть чинно, почувствовала вдруг великую нежность к нему: это и есть счастье — смотреть, как ест любимый человек, которого ты не видела целый день.

Проснулась от завораживающего запаха, не могла понять — откуда, снится, что ли, но легкое прикосновение прохладного стеклянного кончика к шее, щекам, закрытым глазам было настолько реальным, что она, испугавшись, открыла глаза и увидела склоненное над собой лицо мужа, довольное и счастливое. А у самых своих глаз золотистую палочку с причудливой пробкой. Те самые духи, что девчонки покупали...

— Душиться разрешаю только для меня. С днем рождения, Элинка! — впервые он назвал ее так.

Можно ли быть счастливее, чем она сейчас?

Лине предложили другую работу, более денежную и ответственную — в детском доме. Обрадовалась: прибавка в две-три десятки для них ощутима, что-то там должно набегать и за ночные дежурства. Витя перечить не стал, хотя ночные дежурства ему совсем не понравились. Оделась нарядно, хотя знала, что все скроется под белым халатом, и не утерпела — коснулась драгоценной палочкой щек, подбородка. Этот ее модный вид и запах, дороговизну которого приметит любая женщина, насторожил директрису.

-— Вы понимаете, с какими детьми вам придется работать? — спросила она сдержанно, разглядывая диплом и характеристику, но не вникая в них: что-то было для нее важнее, и этого она не увидела в Лине.

Мария Антоновна повела ее по дому, показывала спальни, столовую, игровые комнаты и зал с роялем, паркетом и ковром. Явно гордилась, что много игрушек и цветов, что в спальнях новые красивые одеяла, дети им радуются, что шефы подарили нарядную посуду для торжественных приемов («бывают у нас и праздники, и гости») и для кухни получили какой-то долгожданный комбайн, умеющий почти все.

Лина слушала, кивала головой, улыбалась, но все это скользило мимо души, потому что она была ошарашена, даже напугана тем, как много детей, группы переполнены. Конечно, как и все, она знала, что существуют детские дома, государство заботится о детях, оставшихся без родителей. Но страшное слово «брошенные» выплыло только здесь и заслонило все остальное. И когда Мария Антоновна привела ее в ту часть дома, где были ванны, души, процедурные кабинеты и ее, Линино, постоянное место в блистающем чистотой просторном кабинете, она спросила о главном, что мучило ее:

— И все эти дети — брошенные?

- Да, — жестко сказала Мария Антоновна.— За исключением тех, чьи родители умерли или погибли в катастрофах. Но таких единицы, подавляющее большинство брошены! — повторила она с ударением.— И чтобы здесь работать, к этому нужно привыкнуть.

— Привыкнуть? — почти что всхлипнула Лина.— Можно привыкнуть?

— Нужно,— повторила Мария Антоновна.— Иначе сердце свое съедите и ничего не измените. Работайте и соблюдайте дистанцию.

— Какую? — не поняла Лина.

— Всех женщин, работающих здесь, они хотят называть мамами. А мы этого позволять не должны. Только по имени-отчеству.

— Почему?

— Потому что их слишком много, и для всех стать мамой просто невозможно. Невольно начинаешь кого-то выделять, любить больше. Потом поймете. Разные ведь есть дети, всех не полюбишь, хотя жалко всех. Так что вы Для Всех медсестра Элина Яковлевна. Будет проще и вам, и им.

Впервые за несколько месяцев жизни с Витей в этом городе Лина была несчастной, впервые плакала. Воспитательницы приводили детей на уколы, горчичники и перевязки. Лина закапывала капли в глаза, мазала горло, прижигала болячки, и все это — с уговорами и лаской, сама не ведая, из каких глубин это к ней приходит. И — жалела, жалела, жалела, глотая слезы. Дети по возрасту были разные — от трех до шести лет. Кто терпеливо переносил процедуры, кто с хныканьем, но для нее они были как бы единое, огромное, несправедливо обиженное целое, не защищенное и не спасенное никем от жестокости. Они все были чисты своим детством, доверчивы и наивны, и все, заходя в кабинет, начинали принюхиваться, не понимая, что это такое замечательное вторгается в стойкий медицинский запах.

Попав в Линины руки, тянули к ней носы, тыкались в щеки, восхищенно спрашивали: «Почему ты так хорошо пахнешь?»— «Это духи»,— объясняла Лина.

Большинство ребят не знали, что такое духи. Много у них было здесь всего: и разноцветные одеяла, и рояль, и игрушки, но мамы и ее коробочек с духами и кремами на туалетном столике, которые детям трогать нельзя, а только понюхать, не было ни у кого.

Плакала Лина дома. И так горько, что Витя испугался, утешал и даже обиделся и не понимал, почему она не может успокоиться. Но и любовью Вити не могла она защититься и быть по-прежнему беззаветно счастливой.

— Мне страшно, Витя! Как люди могут — такое?

— Может, тебе лучше найти другую работу? Я не хочу, чтобы ты плакала.

— Бросить их? Их и так бросили — и я тоже?

Дистанции, о которой предупреждала Мария Антоновна, у Лины не получалось. Управившись с процедурами, она шла в группы, чаще — к трехлетним малышам, под предлогом проверки голов и рук. Они тащили стульчик, усаживали ее, облепляли со всех сторон. Каждого осматривала тщательно, не торопилась отстранить, ласкала и гладила, а они льнули, готовы были у ног ее распластаться, лишь бы коснуться хоть пальчиком. Она чувствовала: малышам труднее всего без материнского тепла, хотя они еще не умели задумываться, осознавать это, как старшие: младенчество оберегало. Касаясь теплых головенок, заглядывая в доверчивые глаза, хотела всем им быть матерью, обласкать, огладить, утешить.

Строго-настрого персоналу (впрочем, предупреждались и гости) запрещалось давать детям сладости, чтоб не росли попрошайками.

Гостям строго заглядывали в руки: ничего не дарите, если только какой-нибудь общий, полезный для всего детского дома подарок. А каждому—ни-ни... Но Лина наблюдала, как мужчина из делегации шефов, присев, растопырил карманы пиджака и весело сказал: «Налетайте!» Каждый извлек для себя шарик — желтый, синий, красный, зеленый. Мужчина надувал их по очереди, вручал каждому его личный подарок. Радость детей была беспредельна, потому что каждому человеку, и маленькому тоже, хочется обладать чем-то своим, принадлежащим только ему, с чем можно уснуть, зажав в ладошке, спрятать под подушку.

И Лина тоже стала приносить что-нибудь в больших карманах халата. То шарики, то разноцветные камушки, собранные на реке, то пакетик с мятным горошком...

А модные духи таяли. Не только для Вити, Но и для этих детей ей хотелось быть красивой и душистой. Однажды она даже принесла и показала девочкам старшей группы свой флакончик в коробочке: уж очень они допытывались, что это такое — духи. И не только показала, но и одарила каждую капелькой, мазнув по щеке...

А Витя вдруг сам спросил с улыбкой, но и с беспокойством:

— Интересно, для кого это ты каждый день душишься?

— Для них...

Он не понял. Лина не стала объяснять, предложила:

— Пойдем, я тебе покажу их...

Дети гуляли во дворе. Старшие сгребали листья, возили маленькими тачками, младшие играли в павильоне, разрисованном цветами и гномами. Все было похоже на обычный уютный детский сад с благополучными детьми. Витя так это и воспринял, на его лице было написано: нормальные дети, стоит ли так убиваться.

— Не высовывайся,— Лина утянула его за кусты.— Каждого взрослого примечают, волнуются, не за ними ли родители пришли...

— Приходят?

— Очень редко. Но они все равно надеются и ждут. А их бросают... Посмотри, вон та девочка у беседки. Она пока с детьми не общается, не может. К нам ее из больницы передали, лечили от дистрофии. Мать, алкоголичка, держала ее в погребе, насильно поила водкой, чтоб спала, не плакала. И братика ее маленького. Умер братик, не спасли.

— А люди не видели, что ли? Ну как это можно — на глазах у всех?

— Люди собой заняты, им удобнее не видеть. Собака выть стала возле погреба, мешала соседям спать. Тогда только и всполошились, вспомнили о детях, позвали милицию. Да я уже столько здесь всего навиделась и наслушалась! Девчонок бы из школ сюда водить, пусть поглядят, что бывает, когда матери водку хлещут и от детей отрекаются. Одного мальчика привезли, он все время плакал и головой бился об стенку. Ничего не смогли поделать, отправили в специальную лечебницу.

Витя крепко обнял ее сзади.

— Я не хочу, чтоб ты здесь работала! — сказал решительно.

— А кто будет? Другие люди — из железа? Но зачем ребятам железные? Знаешь, о, чем я думаю? Если бы разобрали их в свои семьи, к своим детям по одному, никакого бы детского дома не осталось. Разве невозможно такое?

Витя, которого Лина впервые видела таким растерянным и подавленным, неопределенно пожал плечами. Да, не готов он к этому, ошарашен. Вот бы и других ошарашить, подвести к этой калитке, чтоб содрогнулись от жестокости человеческой и прозрели в великой жалости к детям.

Они шли по бульвару, тесно прижавшись друг к другу, обретая утешение во взаимном тепле. Он с нежностью думал о ней: вон как сердце для чужих детей распахнула, добрая... А она думала о том, о чем он не догадывался, потому что ничего пока еще не знал: она любит и жалеет в их лице того, будущего, что уже живет в ней. Еще не родившийся, но уже счастливый: брошенным никогда не будет.

Но почему же все дети не могут быть счастливыми?

Майя ФРОЛОВА