Интервью

Владимир Гостюхин: «Будут внуки — надо их учить жить смелее»

Напряжение было столь велико, что после финальной сцены самоубийства, вошедшей в фильм вторым дублем, я упал на руки режиссеру и не приходил в себя минут пятнадцать...

Оказывается...

Наука и спорт

Высокие достижения спортсмена зависят не только от физической формы, но и от того, как он экипирован. Спортсмен может и не знать, сколько всяких ноу-хау вложено в его победу.

Присоединяйтесь

• RSS

Разорение и устроение.

Устроение гнезда свойственно всякому живущему существу, человеку-разумному — тем более. Только среди людей помимо эгоистов есть и альтруисты. Их-то как раз «заборы» более всего и стесняют. Они озабочены не столько своим гнездом, сколько общим. Их так и подмывает сотворить что-то для кого-то. Разумеется, бескорыстно, без всякой видимой для себя выгоды. Выгода, конечно, есть, но не та, которой все молимся, не материальная, а — ублажение духа своего. И вот какая странность: возвращается ублажение духа. Под старым названием благотворительность. Что по смыслу есть право человека творить благо для других. Только давайте малость расширим понятие: не для сирых лишь и убогих благо творить, но для всех. И тогда от него, от этого понятия, само собой отслоится представление, что нуждающемуся может помочь только имущий. Если благотворительность станем понимать как благо для всех, тогда она будет означать, что каждый может и должен ублажить свой дух общеполезным деянием.

Но поговорим сначала о своем гнезде. Долгие наблюдения над переустройством деревни привели меня к убеждению, что именно разрушение «гнезда» и замена его «жильем» есть первая причина обнищания души. Гнездо — это род. К нему привязаны поколения.

В ряду знаменитых просветителей Руси есть учительская династия Раменских. Считается, что зачалась она от Пахома Раменского, пришедшего в середине XVIII века из Москвы в село Мологино под Ржевом и открывшего там школу для крестьянских детей. На самом же деле ей более семисот лет, и ведет она счет поколений от двух братьев, славянских просветителей, выходцев из Болгарии. Так вот этот сильно разветвившийся род имел как бы гнездом-хранителем своей истории дом Алексея Пахомовича Раменского в Мологине. В доме хранился колоссальный архив рода, свидетельствующий о теснейших связях Раменских с Радищевым, Новиковым, Пушкиным, семьей Ульяновых... К сожалению, архив сгорел в годы войны. Сейчас там устроен музей, в котором собрано то, что уцелело. И какая же вдохновляющая история служения Родине этого уникального рода открывается в назидание нам, беспамятным и безродным!

А разве мало столь же древних крестьянских родов было в деревнях с полутысячелетней историей? В трех километрах от моего дома, на берегу Ловати стоит деревня Кошма, первое летописное упоминание о которой относится к 1504 году. На псковской земле есть и постарше. Сейчас писателями и учеными задумано составление многотомной «Энциклопедии ушедших и уходящих российских деревень» — в высшей степени благородное дело, но жаль, что восстановить крестьянские родословные уже почти невозможно, ибо вымерли хранители устной истории, а нам, грамотеям, записать было недосуг.

Что, к примеру, знаю я о своей родной деревне Верховинино? Почти ничего. Спасибо земляку, прислал  выписку из 34-го тома «Списка населенных мест Российской империи», изданного в Санкт-Петербурге в 1885 году. Там значится: «№ 4164, Верховинино, селение при колодце, расстояние от уездного города (Новоржева) 28 верст, число дворов 4, мужчин 25, женщин 27». Высчитываю: на момент издания книги отцу моему был год от рождения, значит, на его да на моем веку вся история деревни и прошла — с четырех дворов зачалась, на двух хатах кончается. Догниют эти две, отнесут стариков на погост — и все, и можно пускать трактор с плугами. При условии если будет кому пахать, но похоже, что некому — и без старых печин задичавшей земли кругом не считано, не мерено.

В тех четырех дворах было 52 души обоего пола, и делились они на четыре рода: Алексеевых, Быстровых, Филипповых, Кирьяновых (из последнего и я вышел), и расселились они к моему появлению на свет четырнадцатью дворами на посаде да в двух хуторах поблизости, а по числу людей так и оставались на том же уровне: безземелье вытесняло «лишние руки» в Петербург, и если где искать продолжение тех родов, то только там, в Северной Пальмире. А если бы писать историю поколений, то следы повели бы нас на безвестные поля двух германских войн, в безлюдные дебри Севера и Сибири, по морям и в небеса, по городам и городкам необъятной России, и каждая история, это я знаю точно, была бы наполнена и ратными, и трудовыми, и духовными деяниями, коими потомкам гордиться не зазорно.

Но, увы, где те гнезда-хранилища, где живительные истоки памяти, к которым прильнули бы юные, чтобы набраться сил? Все разорено... Ветры истории носили нас по миру, и корни наши оборваны, и никак не приживиться им на иной земле — малейшее дуновение срывает с одного места и гонит на другое. Безродность стала уделом новых поколений на Руси.

И все-таки велика сила гнезда! Не говорю о тысячах еще не исчезнувших окончательно с лица земли малых деревень, кои сплошь состоят из своих — не казенных — изб. Но и в селах больших, застраиваемых казной, мужики 30—40 лет ставят свои дома, рубленые, кирпичные, многокомнатные, с мансардами, а то и в два этажа,— словом, кто какой осилит, но обязательно по вкусу и с расчетом на детей. И это, заметим, при том, что имели они казенные квартиры, но оставили и ушли в свои. Мытарства по добыче материалов, немалые средства, да три-четыре года работы от восхода до заката — и все не от нужды, не по приказу, а единственно по своей охоте. Это ли не ублажение духа!

Гнездо как хранитель рода означает сохранение не просто генеалогии, но — нравственности. А в своде нравственных правил есть одно, о котором я и веду сейчас речь: отношение к работе как устроению жизни. Работа-разорение в своем гнезде неприемлема. Конечно, в болоте не без черта, русская деревня знавала чудаков, которые, живя в лесу, топились стенами хлевов да сеней, но это уж пример для осуждения — не для повторения. Сейчас для таких чудаков-лежебок казенного жилья понастроено вдоволь, тут уж они упражняются в разорении довольно успешно. Поглядите на коммунальный фонд в любой деревне — оторопь возьмет: неужели здесь сплошь безрукие живут? Так безрукий и сломать не мог бы, а тут же разорено все: двери, поручни, палисады, скамейки, урны, фонари... Свое и казенное — характерный контраст в наших деревнях, иллюстрация к устроению и разорению.

А что несем мы, городские интеллектуалы, избравшие деревню на жительство, в духовный мир ее: разорение или устроение? Не говорю — умом, а хотя бы содержанием своего гнезда. Какое оно — старая хата или особняк — не суть, важно, что в одном посаде стоишь, клочок земли занимаешь, бок о бок с людьми живешь, так какой пример являешь?

Я уже говорил: исповедую устроение. Своими руками и по-своему. В этом суть творчества. Крестьянин, как художник, должен дело задумать и исполнить. А когда один задумывает, но не делает, а другой делает, не задумывая,— работа идет через пень-колоду и оборачивается разорением. Потому-то навыки устроения и приобретаются в семье, в своем гнезде. При этом навык выступает не как механическое умение рубить, строгать, пилить, но как способ развития вкуса. Сделать дело по-своему — означает воплотить в это дело свое чувство прекрасного, понимание гармонии.

В своем доме я не держу ничего фабричного, мебель конструировал и делал сам, интерьер тоже. Усадьбу планировал и засаживал по своему вкусу. Например, очень люблю березу, она удивительно сочетается с кленом, сосной, рябиной, елкой — с любым лесным деревом, поэтому и была непременным спутником русской деревни. Но казенная застройка ее изгнала, у проектировщиков и строителей не хватает вкуса, а сами жильцы устраивать усадьбы не охотники — так вот и исчезает народное представление о березоньке-друге. Потеря вкуса ведет к утрате душевности. А на душевности зиждется культура личности. Можно до бесконечности говорить о культуре земледелия (что и делают начальники всех рангов), все будет впустую, пока не обратим взоры туда, где начинается культура человека,— на родовое гнездо. Но мы и тут сколько десятилетий упражняемся в красноречии по проблемам семьи и, видимо, не угомонимся до тех пор, пока не возьмет за горло необходимость действовать. Похоже, уже взяла, коль даем наконец-то «зеленый» трудовому крестьянскому хозяйству.

Родовое гнездо есть тот исходный пункт, с которого начинается человек-устроитель, человек, которому забор — помеха. На преодолении порога, отделяющего «мое» от «не моего», и происходит превращение эгоиста в альтруиста — рождается желание творить благо. Желание блага, в свою очередь, означает появление гражданского общества. А гражданин стремится заборы непременно ломать.

"Позволь, но это же беспорядок?!»

"Еще какой! Только представь: сам себе указ! Вижу прореху — латаю, вижу помеху — ломаю».

"Для чего же тогда начальство? Оно что, не так все устроило?»

Оно и не могло так устроить: слуги государевы не за свое дело взялись. Устроение жизни — забота общества, а государству — обеспечь свободу устроения. Только и всего».

«Во-он куда глядишь! Да тебя за такие хотения сами граждане палкой побьют».

«То-то и оно, что побьют. Поэтому разговор мой и клонится к тому, как сыскать работу рукам».

Непросто. Ох, непросто! И захочешь, да не дадут. Если как-то исхитришься и начальство то ли обойдешь, то ли уломаешь, так сами же граждане закидают тебя камнями. На их благо стараешься, за то и побьют. Оно, судя по Энгельгардту, и сто лет назад так бывало, это вот и наводит на мысль, что помимо блага как материального удобства есть еще что-то нематериальное, что заставляет человека, для которого творится благо, мешать человеку, творящему его. Но что оно такое?

«Должно быть, зависть».

«Да чему тут завидовать? Один надевает на себя хомут — другой завидует. Не укладывается».

«Ну, если благотворение тешит душу, то, наверное, и зависть — не меньше».

«Зависть иссушает душу. Ожесточает. Какая тут утеха?»

«Да уж, наверное, есть. Разве злотворением не наслаждаются?»

«М-да... Значит, завидуют не только брюху, но и духу. Уму, успеху, таланту, великодушию — всему, что выделяет из ряда. Тогда это — стремление к «уровню». Высокому или низкому — не суть, важно — единому. Не отсюда ли: нет пророка в своем отечестве?»

«Отсюда. Но... И без пророка сообщество не может, кто-то над уровнем должен возвышаться. Не признавая ум, признают силу. Ум возвышают над собой сознательные, силу — послушные. В послушности — исток зависти».

«Тогда что же, добиваясь послушания. взращиваем зависть?»

«Безусловно. Зависть — это червь-точильщик в душе послушного и обойденного».

Понимать это начинаешь по мере того, как втягиваешься в благотворение. Сначала тебе выкажут удивление с едва заметной примесью снисхождения: сам? за свой счет? ну почуди, коль приспичило, дозволяем... Потом — настороженность и подозрение: кажется, это неспроста, похоже, славы захотел. Дальше — больше: задето самолюбие — начинаются помехи, то палочку, а то и палку сунут в колеса. И наконец, полное неприятие и очернение: смысл блага извратят, поднимут ор: «Нам это не надо!» — начнут строчить кляузы в инстанции.

Но тут происходит нечто удивительное и отрадное: благо получает признание. Чем больше неприязни являет ближнее окружение, тем сильнее притяжение дальнего. Местные не терпят, дальние благодарят. Это и есть преодоление «уровня»: благотворитель своим пониманием цели, если хотите, прозорливостью возвысился над уровнем ближайшего окружения, и это ему не прощается. Уязвленное самолюбие затемняет ближним смысл блага, сотворенного для них же, и они действуют, что называется, невестке в отместку. Для дальних же личность благотворителя, как говорится, дело десятое, они с ним не соприкасались, их самолюбие его поступком не задето, поэтому они и видят в первую очередь самое благо, находят его весьма полезным.

Личность, уровень и забор — эти понятия сущностно характеризуют то или иное сообщество. Они, как звенья цепи, крепко спаяны. Если сообщество не стесняет и не вытесняет неординарную личность,— его уровень высок, оно не отгораживается забором от себе подобных, не страшится внешних влияний, наоборот, ищет взаимного обогащения. Если же личность подавляется и вытесняется, то уровень сообщества низок, а забор высок. Эта закономерность одинаково верна и для коллектива и для общества, в деревне она, может быть, лишь наиболее выпукла.

Иван ВАСИЛЬЕВ