Интервью

Спартак Мишулин: «Людям надо говорить хорошие слова каждые пять минут»

... Я порадовалась за Спартака Васильевича, что есть у него настоящий друг и надежная семья; поняла, что главное в этот человеке — доброта и любовь к людям, и от души пожелала ему новых ролей в его родном театре, а нам новых встреч с любимым артистом.

Оказывается...

Наука и спорт

Высокие достижения спортсмена зависят не только от физической формы, но и от того, как он экипирован. Спортсмен может и не знать, сколько всяких ноу-хау вложено в его победу.

Присоединяйтесь

• RSS

Попробуй меня понять...

Почти каждое из этих писем такое, что впору не размышлять над ними, а немедленно бежать на вокзал или в аэропорт, чтобы не опоздать, чтобы не дошло до беды... Но только нет не конвертах обратных адресов, а иные письма и подписаны лишь инициалами. Эта анонимность, увы, не оставляет иллюзий — за ней глубоко укоренившееся недоверие подростков к нам, взрослым, от которых вряд ли дождешься чего-либо, кроме надоевших нотаций и очередных неприятностей. А высказаться тем не менее хочется, просто невмоготу молчать. Да что там, вспомните наши с вами юношеские дневники — ведь не для будущих мемуаров, в самом деле, мы их заводили. И нас обуревала все та же жажда высказаться, выговориться начистоту, довериться — пусть хотя бы безответной бумаге. Теперь, говорят, редко кто из подростков ведет дневник. Как призналась мне одна девятилкассница: «Меня от одного этого слова мутит, уж очень школу напоминает. Да и о чем там писать?»

Что-то, видно, сильно сдвинулось в этом мире, коли на смену утерянной романтической традиции вести в юности дневник приходит новая — писать в редакцию совсем чужим и незнакомым людям, чтобы поделиться с ними сокровенным, даже не надеясь на ответ. От шепота интимного дневника — в крик о помощи, так я расцениваю эту перемену.

«Меня совсем никто не понимает... Я долго терпела, но больше не могу. Даже отравиться пыталась, но только в больницу попала. Не знаю, как мне быть. Помогите! »

«Иногда Я вообще хочу собрать в сумку все необходимое и уйти куда глаза глядят: все равно я тут никому не нужна...»

«Мне не с кем поделиться своим горем и своей радостью... Помогите мне, пожалуйста! Я так больше не могу!»

«Мне сейчас очень плохо. Понимаете, меня, вероятно, в моей семье вообще не любят».

«Я становлюсь жертвой своих родителей: они меня осматривают, обнюхивают, вскрывают письма... Жить невыносимо...»

Признаться, оторопь берет, когда вот так, разом, сталкиваешься со сконцентрированной в пачке писем и буквально физически ощутимой душевной болью. Чего же стоят наши бесчисленные вариации на тему «все лучшее — детям», если эти самые дети чувствуют себя столь одинокими, если, выходит, недоступна им главная, самая большая в мире ценность — любовь и понимание близких?

Впрочем, не станем торопиться с выводами. Похоже, представления о любви к детям у них самих и у их родителей несколько разнятся.

...Когда девочка Вика пошла в первый класс, ее мама оставила работу и всю себя посвятила воспитанию единственного ребенка. Малышка к тому же оказалась музыкально одаренной, потому пришлось ей учиться в двух школах сразу. «Училась хорошо,— пишет Вика,— почти отлично. Родители были очень довольны. Я никогда не гуляла на улице, у меня не было подруг...» То есть, добавлю, и никаких лишних хлопот и тревог по поводу дочкиных знакомств у Викиных родителей тоже не было.

А потом, разумеется, появились — Вика вдруг «начала понимать, что живет в какой-то неправильной среде». Неожиданно для родителей появились у девочки свои взгляды, свои интересы, свои друзья-подружки. Ясное дело, все эти новации подвергнуты были дома жесточайшей критике, чему шестнадцатилетняя строптивица воспротивилась. Пришлось родителям пойти на некоторые послабления, к примеру, погулять Вику стали выпускать, но на два часа, не больше — даже во время летних каникул. Естественно, фигурирует в этой истории и знакомый мальчик, неугодный Викиным родителям потому лишь, что учился хуже, чем их показательная дочка. Кавалеру было указано на дверь, дружба оборвалась, а к неразумной Вике применены строгие дисциплинарные меры. «Я с каждым днем все труднее и труднее,— печалится девочка.— И с каждым днем я чувствую, что удаляюсь от родителей и любовь моя к ним остывает. Чувствую себя глубоко несчастной...»

Полагаю, далеко не все взрослые, познакомившись с ситуацией, изложенной в письме шестнадцатилетней Вики из небольшого украинского городка, встанут на сторону его автора. Более того, наверняка многие возмутятся: неблагодарная девчонка — чем платит родителям за их неусыпные заботы, ведь мать пожертвовала ради дочери всем...

Погодите, давайте-ка разберемся с жертвами и всем прочим. И поговорим о родительской любви — попросту, не употребляя эпитетов «святая», «самоотверженная» и тому подобных. Когда-то давно мы с вами — в здравом уме и твердой памяти — решили обзавестись потомством. Согласия будущего наследника, само собой, не спрашивали — брали ответственность целиком и полностью на себя, а как иначе? Потом, понятно, были и радости, и бессонные ночи, и болезни, и разбитые коленки, и прочие страхи... Приходилось чем-то поступаться и отказываться от новых туфель в пользу зимнего пальто для малыша. Только где же здесь жертвы? Это же, согласитесь, совершенно естественно для любого нормального человека — заботиться о малом, слабом, зависимом. Кроме вас, заботиться о ребенке некому. И нет тут ни жертв, ни особой самоотверженности — есть одна из основополагающих гуманистических норм, на которых стоит человечество.

Но поистине что-то перевернулось в нашем сознании, коли норму мы стали выдавать за героизм, а в пору становления личности нашего ребенка требуем благодарности за свои «жертвы», хлопочем в первую очередь... о собственном авторитете и сильно гневаемся, если что-то не по-нашему, если ответной благодарности не видим. Как можно расценить ту педагогику давления, которая стала нынче обычной в семье?

«Мама всегда гордилась мной, но... только на людях. Дома она требовала полного подчинения, обзывалась — и всё из-за мелочей. Требовала, чтобы я все ей рассказывала, иначе грозилась сдать в детский дом».

«Ну, а последний месяц — это вообще война. Что ни сделаю — не так, ничего не делаю— тоже не так... Прихожу вечером домой — на меня сыплется грязная ругань. Родители говорят, что они в мои годы о кино еще и не думали...»

«Не помню, когда слышала от родителей ласковые слова. Дома мне очень плохо».

«У меня плохое зрение. Так мама из-за каждого пустяка обзывает меня «слепошарой»... Как говорят мои домашние, я „псих"...»

«Дома меня часто унижают, а если я провинюсь, обзывают такими словами, как «чертовка», «гадина», «чертова кукла», «рохля». А за то, что в последнее время я вслух свои чувства стесняюсь высказывать, «сухарем» и «мраморной доской».

Да простит меня читатель, нет больше сил цитировать, хотя подобного «материала» в моей пачке писем еще полным-полно. Иной раз подумаешь: а не сгущают ли, право, краски юные корреспонденты? И тут же слышишь, как за окном, на детской площадке, любящая мамаша честит своего трехлетнего младенца «идиотом», «кретином» и «уродом»... Нет, не сгущают. Даже вот себя винят— мол, как тут выдержишь, если я стала грубой и резкой? Ей-богу, позавидуешь запасу самокритичности, заложенному в наших подростках. Сколько у них искреннего желания понять себя и других, какая потребность разобраться в хитросплетениях непонятной и не особенно приветливой окружающей жизни. Не без того, конечно, чтобы себя пожалеть, попечалиться - это уж как водится... Однако с орбиты вокруг себя то и дело вылетают их мысли на орбиту внешнюю. По словам И. С. Кона, юный человек «ищет формулу, которая разом осветила бы ему и смысл собственного существования, и перспективы развития всего человечества». Никак не меньше. Как известно, подобной формулы не существует в природе, следовательно. наш несовершеннолетний мыслитель неминнуемо забредает в тупик, из которого, кажется ему, нет выхода.

О своих страданиях и переживаниях они пишут в письмах.

«Никто в классе не хочет принимать меня в компанию. Может, из-за внешности? Да, я некрасивая, толстая. И мальчишки не хотят со мной дружить, наверное, тоже из-за внешности...»

«Я стала грубой. С матерью спокойно разговаривать совсем не могу, тут же слезы наворачиваются. Часто не сплю ночами. Постоянными стали конфликты с учителями... Я сама не знаю, что творю. Наверное, у меня просто силы, воли нету? Покатилась по наклонной плоскости. Теперь мне кажется, что всё уже потеряно».

«Я считаю, что мать и отец воспитывают меня неверно. Потому я уже три года занимаюсь самовоспитанием... Меня считают ленивым, распущенным. Я иногда и сам думаю, почему я такой?»

«Чем старше я становлюсь, тем труднее мне становится общаться со своими родителями. Я, конечно, виновата — грублю, не слушаюсь, кто же тут выдержит...»

«Замуж меня в будущем никто не возьмет: я не худенькая (но и не жирная) да и вообще некрасивая. Так что буду мучиться в одиночестве. А пока хочу наладить отношения с родителями. Но подскажите, как?»

Давайте вспомним себя в шестнадцать лет. Только договоримся—вспоминать честно, не пытаясь выдать желаемое за действительное и не приукрашивая себя, как это бывает нам свойственно, лишь только ударяемся мы в ностальгию по ушедшей молодости.

Итак, вам пошел шестнадцатый год... Впрочем, возможно, только четырнадцатый или пятнадцатый — тут точных границ не установлено. Зато точно диагностированы симптомы «возрастной болезни»— с мамой мы спорим по любому поводу, причем не можем остановиться, даже чувствуя, что несем полную ахинею. Бабушкины заботы воспринимаем как личное оскорбление и посягательство на нашу самостоятельность: это ж надо, бежит по лестнице с шапкой в руках, хотя на улице целых два градуса тепла и все приятели давно ходят с непокрытой головой. Вообще внешность приобретает для нас какое-то необыкновенное значение — мы с тоской вглядываемся в зеркало и понимаем, что никто и никогда не обратит особенного внимания на это незначительное да еще прыщавое лицо, на эти неопределенного цвета глаза, вздернутый или чересчур длинный нос. А фигура... боже, что за фигура! Короче, жизнь в шестнадцать лет тяжела — не дает покоя непривычное, новое тело, самому себе противен изменившийся характер, а главное, никто на белом свете тебя не понимает и, похоже, никому ты не нужен.

Все это с нами было! И мы тоже маялись, путались в неумелом самоанализе, в один миг перескакивали от телячьей радости к отчаянию и наоборот. Кляли свои недостатки на чем свет стоит и пытались воспитывать силу волн. Каждый понедельник начинали «новую жизнь» и давали себе страшные зароки. Естественно, терпели неудачу, впадали в депрессию и снова старались выплыть на поверхность... Почему же так коротка наша взрослая память? Отчего так плохо у нас с воображением? Да ведь вовсе не трудно понять состояние собственного ребенка, используя простейший способ подстановки. Попробуйте поставить себя на его место — сразу почувствуете, как неловко вашему подростку в новых, на вырост сшитых одежках полувзрослости. Новые туфли мы разнашиваем, чтоб не жали, а новое состояние, думаете, так в момент и приходится впору?

И в это самое время мы, взрослые, выбираем и применяем топорный метод авторитарной педагогики. И это в тот момент, когда требуется от нас, если хотите, ювелирная воспитательная техника. Помните, как неясная тревога поднимала нас по ночам к колыбели спящего малыша? Он еще не плачет, только повернулся недовольно— а мама уже настороже... Отчего же не будит, не будоражит нас тоска, поселившаяся с недавних пор в глазах нашего подростка, еще вчера такого жизнерадостного? Отчего не болит сердце, когда замечаем его замкнутость, потерянность или непривычную холодность и резкость? Впрочем, если и замечаем все это, спешим наброситься на него с упреками и подозрениями, устраиваем за ним оскорбительную слежку.

«Мои родители после того, как я приду с прогулки, постоянно меня обнюхивают, чтобы выяснить, не курила ли, не пила ли?» —сетует четырнадцатилетняя девочка из города Оренбурга и добавляет, что точно такая же участь ждет по вечерам всех ее знакомых. А мама пятнадцатилетней москвички Дианы одержима мыслью, что ее дочь «должна всосать в себя грязь, творящуюся рядом». «Нас сейчас все пугают проституцией,-— пишет четырнадцатилетняя Ира,— но я этого не боюсь и возможно, да и скорее всего, решусь на этот выбор окончательно...»

Бьется в строчках письма одиночество, непонятость, постоянно, изо дня в день оскорбляемое достоинство. Своими бесконечными подозрениями, запретами и ограничениями родители рискуют добиться полярного желаемому результата. Известно, сколько глупостей и непоправимых, ложных шагов может наделать подросток по принципу «назло кондуктору». Назло чересчур строгим и жестким родителям бегут из дому, назло возвращаются за полночь, также назло, вопреки всем запретам, хватаются за первую сигарету, а то и за завертку анаши. Бес противоречия, подогреваемый желанием доказать свою взрослость, активизируется прямо пропорционально росту давления родителей.

Но мы торопливы, нам не терпится поскорее получить дивиденды на вложенный в наследника капитал. И беда, коли задерживается выплата по счетам — родители-кредиторы бывают куда жестче бальзаковского Гобсека, с кровью выдирая причитающиеся им «плоды воспитания». И обманутых ожиданий чаду не прощают.

«А тут еще не поступила в институт. Так сейчас такое дома творится, что на бумаге выразить страшно — я боюсь того времени, когда родители возвращаются домой... Целыми выходными лазаю по квартире, убираю — чтобы угодить, именно угодить родителям. И все равно не так... Постоянно слышу упреки из-за одежды, хотя у меня нет ничего лишнего, только самое необходимое. Ласки, настоящей родительской ласки я никогда не видела, у нас в семье это почему-то не принято. А так иногда хочется, чтобы спросили: «Как твои дела, доченька?» Понимаете, «доченька»! Но родителям я не нужна...»

А родители и Лены, и Вики, и Дианы, и других подростков свое отношение к детям расценивают иначе. «Пойми, я тебе желаю только добра — говорят они и выгоняют из дома дочкину подружку, которая им почему-то не «показалась». Как тут не присоединиться к удивлению Дианы: «Странно, в каких-то извращенных формах понимают они это добро».

Извращенность этой навязываемой родительской заботы и любви прежде всего в насилии над личностью. К несчастью, громадное большинство родителей просто-напросто отказывают своему «любимому» ребенку в праве на личность. Им даже в голову не приходит принять его всерьез, как ровню... Помилуйте, возразят мне, какая же ровня? Ни ума, ни образования, ни опыта — это ж еще не человек, а так, полуфабрикат, заготовка.

Да нет же, ребенок с первой секунды своего появления на свет — человек. Для нас важно уяснить совершенно прописную, общеизвестную истину — вся разница между нами и нашим ребенком заключается в количестве жизненного опыта, полученных знаний да еще, пожалуй, в том, что физически мы до поры до времени покрепче. Но ни о каких полуфабрикатах личности не может быть и речи, ибо здесь-то мы как раз на равных, то есть имеем равное право на собственное мнение, собственный взгляд на окружающий мир и на собственные привязанности.

Ну, а если этот взгляд неправильный, мнение неумное, а привязанности, по нашим меркам, опасные? Что же, так и наблюдать со стороны, как погружается твое любимое дитя в пучину заблуждений, как сворачивает на кривую дорожку, ведущую в никуда? Конечно же, нет. Но для начала давайте не станем загонять его в эти пучины своими собственными усилиями подобно тому, как делают это родители ребят, приславших нам свои горькие исповеди. Навсегда откажемся от упреков, грубостей и оскорблений в адрес ребенка, даже совершившего ошибку. Прожить жизнь безошибочно не удавалось пока никому, и тщетны наши попытки выстлать соломкой дорогу в будущее для своего наследника. Еще более бессмысленны разнообразные клетки, замки и запоры — рано или поздно вашему сыну или вашей дочери придется делать биографию самостоятельно, и чем раньше они будут к этому готовы, тем лучше. Впрочем, я снова говорю о том, как не надо. А как же тогда надо?

Рецепт прост — ребенку нужна любовь, и перед этой силой сдаются самые неприступные крепости «трудного» да и любого другого человеческого возраста... Только есть здесь одна хитрость и заключается она в том, чтобы, перефразируя известные слова Станиславского, любить не себя в ребенке, а ребенка в себе. Проще говоря, любить ваше чадо ради него самого, а не ради собственного удовольствия, честолюбия, амбиций. Это и называется — вкладывать всю душу в воспитание. И тогда вы не станете считать, сколько и чего вы потратили на сына или дочку, не будете комплексовать, если обнаружите, что не стать ему великим музыкантом или знаменитой фигуристкой. И будут приходить, в ваш дом его друзья, а вы будете хлопотать на кухне, чтобы накормить их простенькими бутербродами, и сядете пить с ними чай, а когда почувствуете, что им нужно поговорить о своем, тихонько, незаметно уйдете...

Но, может быть, даже при таком раскладе однажды вы разглядите в глазах вашего сына вселенскую тоску — не приставайте с расспросами, если захочет, расскажет сам... А сейчас ему важнее всего ощутить вашу руку на своем плече и услышать тихонько, на ушко сказанное: «Не грусти, все перемелется, слышишь?» Он непременно услышит вас, как бы тихо вы ни говорили. А возможно, его, что называется, «прорвет»— и тогда бросайте стирку и готовку, книжку или телевизор. Все эти дела, право, не важнее той до поры невысказанной просьбы, которая живет в душе подростка: «Попробуй меня понять...».

И правда, попробуйте. Выслушайте его, стараясь не перебивать. Это довольно трудно, ибо часто несет он, на наш взрослый взгляд, полнейшую чушь. И на каждом шагу загоняет себя в логические тупики, и противоречит только что сказанному им же. Только не пытайтесь тут же, на ходу, исправить все его ошибки и недомыслия, непременно поставить на своем — все равно с одного раза не получится. Да и не главное это — разве мы с вами, опытные и мудрые, не заблуждаемся на свой лад, не испытываем острого чувства непонятости, не упираемся в тупики? Главное в другом — помочь подростку, юноше пережить тяжкие минуты одиночества, не минующие никого. Оно, чувство это, естественно и закономерно в пору, когда приходит новое ощущение себя в этом прекрасном и яростном мире. Можно говорить о физиологических, психологических, социальных причинах этого явления, но пусть это сделают специалисты. Я же мать, моему сыну сейчас двадцать, и я с нетерпением жду его из армии, и по-матерински больно было читать мне горькие, обидные и, наверное, не всегда полностью справедливые слова подростков о своих родителях. Хотелось понять нервных и замотанных матерей, отчаявшихся найти с детьми общий язык, но тут же я задавала себе вопрос: а пытались ли сами матери сделать шаг навстречу своим детям?

Прочтите еще раз строчки из писем, строчки, в которых сконцентрировалась боль непонятости и одиночества. Прочтите и задумайтесь: не похоже ли это на ваши отношения с сыном или дочкой, доставляющими вам в последний год столько тревоги? Задумайтесь и попробуйте понять своего ребенка.