Мы давно и основательно привыкли к тому, что учителем Пушкина был Василий Андреевич Жуковский, и порой не замечаем, что наставник в письмах к юноше говорит не только от своего имени. Рядом с ним видна другая фигура, фигура историка Н. М. Карамзина, друга и учителя Жуковского. О роли и значении этих разных людей в судьбе молодого Пушкина лучше всех сказал поэт П. А. Вяземский: Врата обнял в нем Жуковский, И с сочувствием родным, С властью, нежностью отцовской Карамзин следил за ним...
Да, терпеливый мудрец Жуковский сделал для одинокого юноши из безалаберной, «неблагополучной» семьи больше, чем его брат, обаятельный и небесталанный бездельник и пьяница Левушка, а строгий Карамзин — больше, нежели отец, самовлюбленный и мнительный Сергей Львович. Эти «чужие» люди могли быть учителями и ближайшими друзьями Пушкина. Они ввели его в круг лучших русских умов, в литературную семью.
Мы не всегда помним, какой сложный смысл вкладывали люди той эпохи в стершиеся ныне от долгого и бездумного употребления слова «учитель» и «ученик». Было бы ошибкой понимать их как простое обучение писательскому ремеслу, хотя, конечно, было и это. Однако Карамзин и Жуковский видели в себе нечто иное.
Карамзин говорил Булгарину: «Людей должно убеждать не теориями изящного, а примерами». Ясно, что он имел в виду не только творчество, но и личность учителя, его верования, поступки и судьбу. Историк признавался в 1815 году А. И. Тургеневу: «Жить есть не писать историю, не писать трагедии или комедии, а как можно лучше мыслить, чувствовать и действовать, любить добро, возвышаться душою к его источнику...»
И слова его не расходились с делами. Вяземский писал тому же Тургеневу: «Карамзин создал себе мир, светлый и стройный, посреди хаоса, тьмы и неустройства». То же говорил Вяземский учителю Пушкина Жуковскому: «Завидую твоей духовной бодрости и ясности души, которая есть и Божия благодать и вместе с тем благоприобретенная собственность, усвоенная всею прошедшею жизнью, правильными и постоянными трудами, хорошими хозяйственными распоряжениями и мерами в управлении собою и жизнью». Эти-то высокие качества души и ума и позволили Жуковскому и Карамзину стать учителями Пушкина.
В том-то и уникальность тогдашней эпохи: чтобы образовать национального гения, великого поэта, замечательного человека, русская жизнь должна была выдвинуть людей высокой морали, культуры духа и дарования, которые, подобно оптинским старцам, воспитывали не только словом, но и делом, личным примером. Лучше других это понимал сам Пушкин, когда указывал в переломном 1825 году на необходимость для тогдашних наших писателей непрерывно работать над собой, делать из себя человека и творца: «Высокий пример Карамзина должен был их образумить».
Сказано это в письме к декабристу А. А. Бестужеву и звучало как упрек. Бестужев ноту осуждения ощутил сразу и на пушкинский упрек позднее ответил характерным признанием: «Никогда не любил я бабушку Карамзина, человека без всякой философии». Взгляд Пушкина на историка был иной: «Историограф был для него не только великий писатель, но и мудрец,— человек высокий, как выражался он».
Только мудрец с «прекрасной душой» (Пушкин) мог воспитать молодого поэта. А каков был ученик, мы знаем из относящегося к 1816 году отзыва директора Царскосельского лицея Е. А. Энгельгардта: «Его высшая и конечная цель — блистать и именно посредством поэзии. К этому он сводит все и с любовью занимается всем, что с этим непосредственно связано... Его сердце холодно и пусто, чуждо любви и всякому религиозному чувству и не испытывает в нем потребности; может быть, так пусто, как никогда не бывало юношеское сердце».
Обычно эту резкую характеристику замалчивают или приводят как образчик полного непонимания своенравного и свободолюбивого пушкинского гения, не замечая, что отзывы директора о других лицеистах поражают точностью и проницательностью. Получается, что опубликовавший эти отзывы пушкинист Б. С. Мейлах лучше знал мальчика Пушкина, нежели директор Царскосельского лицея. Однако Энгельгардт был профессиональным педагогом, изучил до мелочей жизнь и нрав своих воспитанников, по-своему болел о них сухощаво-сентиментальной немецкой душой. Воспитать Пушкина он не мог, но «всегда порывистый, нервный, вспыльчивый» (А. М. Горчаков) характер мальчика этот учитель знал хорошо. В его словах есть реальная правда, их подтверждают отзывы лицеистов (М. Корфа).
Впрочем, стоит выслушать самого Пушкина, его признание В. И. Далю: «Вы не знали меня в молодости, каков я был; я не так жил, как жить бы должно; бурный небосклон позади меня, как оглянусь я». На свою молодость он оглянулся в стихотворении «Воспоминание» (1828):
Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
В безумстве гибельной свободы,
В неволе, бедности, изгнании, в степях
Мои утраченные годы.
Не случайно эти красноречивые строки Пушкина и по сей день печатаются в разделе черновиков и не известны массовому читателю, чему неизменно находятся научные объяснения, хотя все добросовестные текстологи знают прекрасно, что гениальное «Воспоминание» закончено, целостно, и разрезать его на две части не исторично и не научно. Однако этот автопортрет написан, замечательно верен, его надобно знать и помнить, говоря о молодости Пушкина.
Карамзину же портрет был не нужен, он знал своенравного, упоенного радостями жизни и «гибельной свободы» юношу и, подобно Энгельгардту, видел ясно в его мятежной душе опасное отсутствие порядка, меры и ясной цели: «Талант действительно прекрасный: жаль, что нет устройства и мира в душе, а в голове ни малейшего благоразумия». Карамзин был отцом русского сентиментализма, открывшего и развивавшего богатства уединенной души, ставившего личное чувство превыше долга и логических подвигов разума. Сам лицеист Пушкин признавался в стихотворении «К Жуковскому» (1816), что историограф «приветливым меня вниманьем ободрил». Лицеисты свидетельствовали, что Карамзин знает Пушкина и «им весьма много интересуется». Впоследствии поэт вспоминал об этом времени: «Один из великих наших сограждан... удостоивал меня своего внимания и часто оспоривал мои мнения». Историк нашел, что «маленький Пушкин» остроумен, даровит, но живет минутными порывами и увлечениями.
Карамзин воспитывал юношу не прямым нравоучением и наставлениями, но именно примером, серьезным разговором на равных, самим умным и любезным общением. У Пушкина был перед глазами великий русский историк, его благородная личность, разумно устроенная жизнь труженика науки и творца, прекрасная семья, дом, духовный свет и спокойствие. У Карамзиных он общался с Вяземским, Петром Чаадаевым, Жуковским, братьями Александром и Николаем Тургеневыми. Для одинокого мальчика, запертого в лицейской келье, это было прежде всего воспитание чувств, за которым следовала строгая школа ума.
Домашние беседы и прогулки с историком по Царскому Селу дали Пушкину не меньше, нежели учеба в лицее. Напомним лишь слова известного мемуариста Ф. Ф. Вигеля о молодом поэте: «Его спасали от заблуждений и бед собственный сильный рассудок, беспрестанно в нем пробуждающийся, чувство чести, которым весь он был полон, и частое посещение дома Карамзина, в то время столь же привлекательного, как и благочестивого». Дом — это и большая дружная семья, любовь и взаимное уважение, тепло, греющее душу-
Порывистому и озорному юноше все время грозила опасность, ибо от лицейских шалостей и смешных выходок он быстро перешел к писанию политических эпиграмм и либеральных стихотворений. Полиция, придворные и сам император Александр Павлович сразу же знакомились с этими пушкинскими сочинениями. После обычных школьных наказаний появилась реальная угроза ссылки в Соловки или Сибирь. И здесь неизменно вмешивался Карамзин с его огромным влиянием на царя и его семью.
В апреле 1820 года историк писал поэту и министру И. И. Дмитриеву в Москву: «А над здешним поэтом Пушкиным если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное (это между нами): служа под знаменами либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей, и проч. и проч. Это узнала полиция etc. Опасаются следствий. Хотя я уже давно, истощив все способы образумить эту беспутную голову, предал несчастного Року и Немезиде; однако ж, из жалости к таланту, замолвил слово, взяв с него обещание уняться. Не знаю, что будет».
В дело вмешались министр иностранных дел Каподистриа, Чаадаев, граф Милорадович, поэт Федор Глинка; этих просителей направлял и возглавлял Карамзин. Рассерженный царь сменил гнев на милость, и поэт поехал не на север, а на юг, к доброму генералу Инзову. Карамзин свидетельствовал: «Между тем Пушкин, быв несколько дней совсем не в пиитическом страхе от своих стихов на свободу и некоторых эпиграмм, дал мне слово уняться и благополучно поехал в Крым месяцев на пять. Ему дали рублей 1000 на дорогу. Он был, кажется, тронут великодушием государя, действительно трогательным. Долго описывать подробности; но если Пушкин и теперь не исправится, то будет чертом еще до отбытия своего в ад. Увидим, какой эпилог напишет он к своей поэмке!» Суровые слова, но надо помнить, что в переписке с Дмитриевым и Вяземским историк выступает тонким ценителем и строгим, но доброжелательным критиком юношеских поэм и стихотворений Пушкина.
Пушкин, как мы знаем, не исправился и из южной ссылки поехал сразу в северную — в село Михайловское. Но он быстро и разительно менялся, и Карамзин первый это заметил: «Пушкин в своей псковской ссылке готовит трагедию «Борис Годунов», а здесь печатаются или готовятся печатать его мелкие стихотворения. Вот наши надежды в засеве...»
Надеждам суждено было оправдаться, но для этого нужно было, чтобы историк, к тому времени уже смертельно больной, обратился в 1826 году к новому императору Николаю Павловичу с последней просьбой — вернуть Пушкина. Карамзин обладал такой умственной властью и авторитетом, что отказать ему было нельзя. Последовала знаменитая встреча царя с поэтом в Москве; Пушкин стал во главе лучших культурных сил России и всеми был признан первым поэтом страны, оттеснив своего учителя Жуковского, этим нисколько не обидевшегося.
Мы не всегда помним, какую роль сыграл в этом великий педагог и заступник Карамзин. Он с лицейских лет исподволь готовил перемены в характере, воззрениях и творчестве Пушкина. С самого начала Карамзин видел прекрасно, что одному ему с кипучей натурой молодого поэта не совладать. Здесь он был согласен с известной мыслью Жуковского: «Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет». Но одних учителей мало, нужна школа. И такая школа создана уже в 1815 году из молодых друзей и учеников Карамзина, главой ее становится все тот же Жуковский. Сюда приходит и Пушкин.
Карамзин как бы в стороне, со спокойной улыбкой прислушивается к шуму молодежи, он в их школе почетный гость, высший авторитет и попечитель. Но вот что историк говорит императору Александру Первому: «А знаете ли, Ваше величество, какая у нас самая полезная академия? Это та, которая состоит из этих шалунов и молодых людей, шутя и смеясь высказывающих мне много полезных истин и верных замечаний». Речь идет, конечно, о литературном обществе «Арзамас», которое в нашей пушкинистике традиционно представлено как веселое собрание затейливых шутников, где демонстрировались разные «знаковые системы» писательского поведения. В своих мнимо торжественных заседаниях молодые люди поклонялись Карамзину, смеялись над литературными староверами, читали пародии, смешные эпитафии и эпиграммы. Но собирались они не только для «сакральных игр» и жареного арзамасского гуся, эмблемы общества. На самом деле это была именно академия, учрежденная Карамзиным и Жуковским для воспитания юного Пушкина. Идея, как видим, очень серьезная. Ну а то, что и другие многое в этой школе почерпнули, само по себе не худо.
Конечно, арзамасские шутники веселились от души, как бы не ведая о своем высоком предназначении. Так оно и было задумано. Карамзин и Жуковский создали духовную среду, вольное сообщество молодых умов и талантов, образовывавшихся в непрерывном общении и спорах. Знаем мы и о том, что было после «Арзамаса»: разногласия былых друзей, неизбежное размежевание, определение четких позиций в политической и литературной борьбе. Об этом сказал в 1825 году лицейский друг Пушкина Вильгельм Кюхельбекер: «Явная война романтиков и классиков, равно образовавшихся в школе Карамзина». Так что вряд ли стоит именовать «Арзамас» братством. Но школа такая существовала, принесла литературе немалую пользу и не относится к сфере гипотез. «Это была школа взаимного литературного обучения, литературного товарищества»,— вспоминал Вяземский.
А раз была школа, значит, имелись и учебники — «Письма русского путешественника», «История государства Российского» и знаменитая записка «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» (ее арзамасцы знали в изложении автора и в списках). Первая книга — учебник всемирной истории и литературы, вторая — учебник русской истории и литературы, третья — школа критического разума, трезвой политической мысли, ключ к первым двум. В такой последовательности, надо читать их и нам.
Автор все тот же — Карамзин. Не станем утверждать, что его книги написаны только для Пушкина. Но несомненно, что поэт был и, по всей видимости, остался самым глубоким и благодарным их читателем. Его ответами на вопросы карамзинских учебников стали трагедия «Борис Годунов» и роман в стихах «Евгений Онегин», особенно его знаменитая десятая «историческая» глава.
Известен особый интерес историка к «Борису Годунову», его совет молодому автору — показать двойственность, текучесть характера преступного царя, совет великого писателя, знатока и переводчика Шекспира. Меньше мы знаем об отношении Карамзина к «Евгению Онегину». Сохранилось свидетельство историка М. П. Погодина: «Как я рад одному известию, что Карамзин читал начало «Онегина». Имеется и другое «известие». Из письма Карамзина Вяземскому мы знаем, что в декабре 1824 года историк слушал поэму «Цыганы» и «нечто из «Онегина» в чтении Льва Пушкина, брата поэта, и заметил: «Живо, остроумно, но не совсем зрело...» Это не просто мнение, но и оценка доброжелательного и объективного учителя, выслушавшего поспешный ответ гениального ученика. Трагедии же о царе Борисе выставлен высший балл.
А если мы прочитаем сначала описание смелых действий «странного» (Карамзин) самозванца Лже-Дмитрия в роковом сражении при Севске в «Истории государства Российского» и затем знаменитые строки из пушкинской «Полтавы» о вдруг, несмотря на тягостные предчувствия, двинувшем свои полки на русских героическом короле-авантюристе Карле Двенадцатом, то увидим, как и чему учится один гениальный художник-историк у другого. Так схоже передано у Карамзина и Пушкина внезапное движение и столкновение пестрых наемных армий, ведомых отчаянно смелыми полководцами, рыцарями авантюры, с защищавшими свою землю русскими войсками.
Разумеется, перекличками и «влияниями» воздействие Карамзина на Пушкина не ограничивается. Вяземский вспоминал: «В Пушкине было верное понимание истории, свойство, которым одарены не все историки. Принадлежностями ума его были: ясность, проницательность и трезвость». Такое творческое понимание могло сложиться лишь в строгой школе Карамзина, требовавшей критики исторических свидетельств, документов и устных преданий. Историк научил поэта видеть живописное богатство кругообразно движущегося бытия и времени за сухими фактами и архивными выписками, и Пушкин говорил вполне в духе знаменитого предисловия к карамзинской истории: «По-моему, историческая правда есть настоящая поэзия, заключающаяся в самой жизни». И написал гениальную фантазию на темы «Писем русского путешественника» — стихотворение «К вельможе» (1830). Пушкин добывал свою художественную правду и как поэт, и как историк, не чуждался «мелочного труда» (Карамзин) науки и так отзывался о своей «Истории Пугачева»: «По крайней мере я по совести исполнил долг историка: изыскивал истину с усердием и излагал ее без криводушия, не стараясь льстить ни Силе, ни модному образу мыслей». Ведь это и завет Карамзина-историка, его главный принцип, вызвавший нападки либералов и консерваторов и неудовольствие двух императоров. Все эти разные люди хотели одного: сделать историка своим слугой. Пушкин и Карамзин видели в себе иное. Именно поэтому в их разговорах возникал и разумный спор, и Пушкин ответил на предисловие Карамзина: «История народа принадлежит Поэту». Они оба были великими поэтами.
После гибели Пушкина Екатерина Андреевна Карамзина, вдова историка, писала сыну: «Он был жаркий почитатель твоего отца и наш неизменный друг двадцать лет». Ей вторил старый друг Вяземский: «Пушкин едва ли не более всех других писателей наших родственно примыкает к Карамзину и является прямым и законным наследником его». Навряд ли наши сегодняшние споры и даже новые находки смогут отменить или изменить что-нибудь в этих давних суждениях. Суть дела в них обозначена четко. Историк Карамзин навсегда останется для нас учителем и духовным отцом поэта Пушкина.
комментариев: 2
комментариев: 1
комментариев: 1
комментариев: 2
комментариев: 1
комментариев: 2
комментариев: 1
Не ждите самого подходящего времени для секса и не откладывайте его «на потом», если желанный момент так и не наступает. Вы должны понять, что, поступая таким образом, вы разрушаете основу своего брака.
У моей жены есть лучшая подруга. У всех жен есть лучшие подруги. Но у моей жены она особая. По крайней мере, так думаю я.
Исследования показали, что высокие мужчины имеют неоспоримые преимущества перед низкорослыми.
Из всех внешних атрибутов, которыми обладает женщина, наибольшее количество мужских взглядов притягивает ее грудь.
Если мы внимательно присмотримся к двум разговаривающим людям, то заметим, что они копируют жесты друг друга. Это копирование происходит бессознательно.
Дети должны радоваться, смеяться. А ему все не мило. Может быть, он болен?
Школьная неуспеваемость — что это? Лень? Непонимание? Невнимательность? Неподготовленность? Что необходимо предпринять, если ребенок получает плохие отметки?
Комментарии
+ Добавить свой комментарий
Только авторизованные пользователи могут оставлять свои комментарии. Войдите, пожалуйста.
Вы также можете войти через свой аккаунт в почтовом сервисе или социальной сети: