Интервью

Клара Новикова: "Для меня нет запретных тем"

Раньше мне казалось, что, если целый вечер выступает один артист разговорного жанра,— это скучновато. Но на концерте Клары Новиковой убедилась, насколько была не права. Как она умеет общаться с залом! Да и зал, казалось, превратился в единое целое, внимал артистке, затаив дыхание. И смеялся, просто до изнеможения.

Оказывается...

Наука и спорт

Высокие достижения спортсмена зависят не только от физической формы, но и от того, как он экипирован. Спортсмен может и не знать, сколько всяких ноу-хау вложено в его победу.

Присоединяйтесь

• RSS

Скунс.

Я была тихим ребенком. «Дикарка!» — удрученно говорила обо мне бабушка, не считая достоинством упорную нелюдимость «дитяти».

Я и правда дичилась не только взрослых, но и незнакомых детей: не знала, о чем говорить с ними, как играть.

— Ну не то чтобы девушке надо быть казаком и ска-на каком-нибудь аргамаке... Однако что ж это

вырастет?— задавалась вопросом бабушка, не надеясь на что хорошее насчет меня.

— У людей дети как дети. А тут?.. В мать, что ли, пошла?— жаловалась она знакомым.— Без клещей слова не вытянешь!.. Оно, конечно, удобно: беспокойства не много с ней (со мной то есть), ну а все же дитя ведь не мышь, чтоб всегда забиваться в угол.

Смущенная присутствием посторонних, я опускала голову и, слыша «дай-ка посмотреть на тебя!», только не прижимала подбородок к груди. А на расспросы отвечала с таким лаконизмом, что казалась невежливой.

— Что читаешь?

— Книжку.

— Это видно, что книжку,— возмущенно вмешивалась бабушка.— Ответь человеку, какую именно книжку!

И я с трудом заставляла себя произнести название.

— Сколько тебе лет?— слышала я скучный вопрос.

— Она не знает,— не выдерживала моего молчания бабушка.— Она не умеет сосчитать!

И тогда я шепотом отвечала сколько.

— Экий необщительный ребенок!— заключала бабушка.— Вот и просидишь всю жизнь, как перст, одна! И никто, между прочим, к тебе не посватается, когда вырастешь... Кому ж такая нужна!

Это напоминало печальную сказку. Обратную тем, которые знала я — про красных девиц и добрых молодцев, про царевичей и прекрасных царевен.

— Бука!— ворчала бабушка.

Но я и так сознавала всю свою непригодность быть царской дочкой. Ведь все равно у меня не было золотой косы до колен. Да и где взять кокошник в яхонтах и жемчугах, который казался мне лучше и важнее короны — зубчатой рюмочки, нарисованной на макушке. И потом у меня совсем не голубые глаза... Все это, нужное, и даже бело-серебряный драгоценный кокошник для танца на новогоднем утреннике есть у Вали Башинской, которая в кружевном накрахмаленном воротничке и манжетах, всегда нарядная, в аккуратно отглаженной шоколадно-коричневой форме сидит за первой партой в моем классе, и я — сбоку и сзади — любуюсь ее длинной золотистой косой, ничуть не завидуя этому слишком уж недоступному совершенству.

А какая красивая у нее мама! Молодая и тоже золотоволосая, с огромными голубыми глазами. Ирина Васильевна... И голос, как колокольчик! Ее тоненькая фигурка тонет в мехах, пушистых, пахучих. Ее запястья обмотаны чернобуркой, из которой нежно белеет узкая, тонкая рука с ало накрашенными ногтями. Правда, для рук есть у Ирины Васильевны муфта. Королевская муфта, как считает бабушка. Огромная, белая, «цвета теплых сливок», по выражению бабушки, с мелкими черными хвостиками по ней. Это муфта из горностая — незнакомого, редкого зверя, и не каждая даже красавица может греть в нем руки. Что в сравнении с ним коричневый скунс моей мамы — тоже муфта, большая, квадратная, но потертая, тусклая и совсем не праздничная для глаза!

Этот мрачно-коричневый скунс — даже имя тоскливое!— с мягкими иглами встрепанного меха считается, однако, единственно приличным для таких, как мама. «Дамы нашего круга должны носить скунса »,— заявляет бабушка. А мне не верится: неужели моя мама сама отказалась от седых, как присыпанных снегом, душистых лис и от царственного горностая, от его бархатной глади с черными хвостиками по ней?.. Но и то может быть: у мамы столько работы, что никто все равно не видит ее. Даже на родительских собраниях. И потому с другими мамами знакома только бабушка, у которой нет даже скунса, а на голове темный вязаный платок.

А Ирина Васильевна всегда точно спешит на праздник! Она, конечно, не бука. И не «научный работник», как говорит бабушка о моей маме. Но Ирина Васильевна не просто красавица, она к тому же и так приветлива («Очень любезная женщина!» — называет это бабушка), словно не замечает восхищения, с каким все смотрят на нее, выпорхнувшую из волшебной сказки на морозную улицу, где идем в затрапезе мы с бабушкой. Бабушка говорит с Ириной Васильевной не по-русски. По-польски — объясняет она мне потом. И Ирина Васильевна, слушая бабушку, то и дело заливается непонятным смехом. А ответная речь ее слышится сплошным щебетом, чем-то шелково-серебристым, шелестяще-шуршащим, покуда не прозвенит улыбчивое «до-ви-дзен-н-я-я!» — словно бы колокольчик покачнулся на снежной ветке...

Ирины Васильевны, мамы Вали Башинской, я робею еще больше, чем других взрослых. Я совсем немею перед ней, осторожно разглядывая, как прыгают по плечам ее локоны, когда, закинув голову, она звонко смеется. У меня, конечно, не страх, но понурость от собственной непрезентабельности, от всяческой своей мизерности: оба этих взрослых слова, молча выученные по слогам, оба этих уничтожающих слова, очевидно, подходят к моей жалкой стати. К черным валенкам-буркам, порыжелым местами от печного огня, к пальтецу и к намокшим, разным по цвету варежкам... И, смущаясь, я выгляжу вовсе не воспитанным ребенком. Поздороваться и то медлю, к негодованию бабушки.

— Извинись!— доносится до меня ее голос.— Извинись перед Ириной Васильевной, что не поздоровалась первой. Младшие первыми должны здороваться!

И поскольку я грубо молчу, снова:

— Извинись, корона с головы не упадет!

Это было б, конечно же, издевательством — насчет короны. Но бабушка всегда так говорит, когда требуется извинение. Она так говорит машинально. Или на всякий случай меня, удрученную неприглядной собой, остерегает от гордости? Мне сейчас извиняться не в чем. Я молчала вообще-то не грубо, а тихо. Даже и не молчала. Я тихохонько как раз поздоровалась. Они просто не слышали.

— Ну и что? Повтори громче,— настаивает бабушка.

И добавляет скороговоркой почти без гласных:

— Человек на гречности н'коли ниц не трете...

Это, похожее на гречку, означает «вежливость».

Это тоже бабушка любит повторять, тут же переводя на русский тем, кто не знает этого гречневого слова...

Но вот наконец они обе забыли обо мне — и бабушка, и «пани Ирэна», то есть Ирина Васильевна, и я могу спокойно рассматривать всех ее серебряных лис, соболиные ее брови, милые ямочки на щеках и вдыхать снежно-ландышевый запах необычных ее, «трофейных», как зовется все необычное, духов.

Трофейное — это все то хорошее, что привезено с войны. Дорогое и хорошее, чего совершенно нет у нас в доме.

— Бабушка,— после спрашиваю я,— неужели Ирина Васильевна была на войне?

— Вот еще!.. С чего ты взяла? Глупость какая!..

Я согласна, что глупость. Потому что Ирина Васильевна сама — словно трофейная. Таких, кажется мне, больше нет в нашем городе! И какая ж счастливая Валя Башинская: так похожа на свою маму, точно маленькая сестра ее...

— Еще Польска не сгинела!— нараспев объявляет бабушка.

И задумавшись:

— А ты дикарка. И что делать с тобой?..

Я в душе сочувствую бабушке, которая вынуждена любить меня и постоянно, почти безнадежно, чему-то учить. Она любит меня гораздо больше, чем мама. За себя и за маму, которая никогда не придет с работы. Не придет, пока я не засну и не сморит дремота бабушку, не подернутся белой золой красные угли за тяжелой чугунной дверкой старинной высокой печи.

— Бабушка, а ты видела живого скунса?

— Нет. Он у нас не живет.

— А где он живет?

— Спи...

И я начинаю представлять себе живого скунса вроде круглой собачки по имени «шпиц», но коричневого, как медвежонок, темной, густой тучкой на синем вечернем снегу... И совсем уж, пожалуй, во сне слышу негромкие голоса: это вернулась мама. Со своей бесконечной работы... Я как будто бы вижу ее при узкой полоске керосинового огня, или это мне, может быть, снится?..

Татьяна Глушкова