Особенно духовит воздух, залетевший в город ранней весной из тайги, где почерневший пористый снег остался лишь в овражках, хвою весь день греют теплые лучи солнца. Оля открывает форточку настежь, хозяйничает: подметает пол, моет в кухне посуду, затем садится делать уроки.
Когда за окном совсем чернеет, Оля льет воду в горшки с алоэ и уродливо разросшимися кактусами, в сумерках похожими на чудные человеческие фигурки.
— Ребятушки-горбатушки, где же моя мама?..
Оля садится за стол у окна и пробует читать библиотечную книгу, без интереса, чтобы убить время.
И вот становится так тихо, что сорвавшаяся с крыши сосулька, кажется, разбилась у самого уха.
Захлопнув книгу, девочка не встает от стола: настороженно оглядывает комнату, будто она здесь впервые. На темных обоях желтые брызги света от прохудившегося абажура вырывают рисунки, в которых можно угадать не то маски, не то вазы с цветами. Вещи в комнате какие-то громоздкие: толстый буфет, кованный по углам сундук, широкое кожаное кресло, железная высокая кровать с четырьмя блестящими башенками на спинках. Все здесь такое древнее, даже запах, казалось Оле, старинный. Раньше в комнате жила бабушка. И вещи все бабушкины.
Девочка гасит свет, раздевается, ложится в прохладную постель, закрывается с головой одеялом, сжимается комочком, чтобы согреться. Но заснуть не может. Сорвав с головы одеяло, она таращится в темноту, и перед глазами сыплются водопадом золотые искорки. Приходит ощущение тесноты, будто это не комната, а ящик — узкий, низкий. И если б не открытая форточка, можно и задохнуться!
Как-то равнодушно стучат часы: Оля одна, Оля одна, Оля одна...
Когда она теперь думала об отце, то называла его, как мама,— Герман Птицын.
Он преподавал математику в ПТУ при химзаводе и два раза в неделю посещал литобъединение. Именно эти два дня и были для него главными. Герман не любил свою работу. Часто он откладывал в сторону тетради учеников, не трогал красный карандаш, а писал что-то авторучкой на отдельных листочках бумаги, усердно шевеля губами.
После, недели две-три, Герман Птицын находился в сильном возбуждении, заглядывал в почтовый ящик, даже просовывал в дырочки узкий мизинец. Когда получал большой конверт, сразу устремлялся в свою комнату. Минут через пятнадцать выходил злой, желчный, едко высмеивал жену, обвиняя ее в ограниченности.
Тогда они жили в другой части города. В квартире отца, которую он получил от завода, вещи были легкие, все свободно двигалось, и мама частенько переставляла мебель, желая что-то изменить в доме, чтобы настало какое-то обновление и в их отношениях. Но Герман, не увидя на своем месте стол или шкаф, еще больше дулся.
Маму Оли все звали чаще только по имени, без отчества,— Тамара или даже Тамарочка. Она была маленькая, вся такая сбитая, как спортсменки, и выглядела намного моложе своих лет. Работала Тамара в больнице хирургом. Она охотно соглашалась на всякие внеочередные дежурства.
...Оля включает свет и садится на кровати, обхватив голые колени. В углу — большое овальное зеркало. Оля вглядывается в свое отражение и видит отца: так она похожа на него — и долговязая, и тощая, и эта челюсть, и этот нос... А мама другая совсем: рыжеватая, зеленоглазая. И девочка не успокоится, пока не отыщет в своем лице что-то и от мамы. И вот ей кажется, что губы точно мамины, да и весь рот, и улыбаются они совсем одинаково...
Оля хорошо запомнила улыбку мамы. В тот день явился к ним Емельянов.
— Как меня отыскали, Емельянов? — все повторяла мама в прихожей.
— У меня чутье,— сообщил хрипловатый бас.— Вы мне руку спасли? А что мы, чокировщики, без руки?! Ну и вообще...
— Плечо больше не беспокоит?
— Весь зимний сезон чокировал. Будто ничего и не было! А я к вам в гости...
— Пожалуйста. Снимайте здесь пальто.
Когда они вошли в комнату, Оля, потупясь, стояла у стола.
— А вот и Ольгуша! — так и застыла у мамы на лице улыбка.— Я ведь рассказывала про свою дочь!
Наверное, это была неправда. Емельянов сразу растерялся, лицо его покраснело, как у школьника, который попал в неловкое положение. Он шагнул к девочке и протянул коробку:
— Держи! Вот тебе подарок.
Оля положила коробку на стол, развязала широкую красную ленту, сняла крышку: в желтых стружках покоился чайный сервиз на шесть персон белого тонкого фарфора с петушками и курочками на чашках, сахарнице, молочнице, заварном чайнике.
— О-о! — протянула мама. — Ольгуша, ты видишь, какой замечательный подарок! Нет-нет!.. Мы никогда не получали таких дорогих подарков!
— От всей души,— сказал Емельянов.— Такое скверное дело вышло, когда лес чокировал: бревно за плечо тронуло. А ваша мама кость на место поставила... Что мы, чокировщики, без руки!
Оля не понимала, о чем он говорит, кто такие «чокировщики» и зачем он принес ей в подарок этот чайный сервиз? Поэтому, робко глянув на Емельянова, еле слышно произнесла:
— Спасибо.
— Сейчас мы из новых чашек будем чай пить! — суетливо предложила мама.— Доченька, вынимай чашки!
— Я с удовольствием! — с облегчением вздохнул Емельянов, будто боялся, что коробку ему вернут.— Да и покрепче чая имеется...
Он вынул из внутреннего кармана пиджака бутылку коньяка с яркой этикеткой и звездочками на горлышке.
Емельянов пил коньяк, быстро освоился, курил и рассказывал, как они чокируют лес: обхватывают связки бревен стальными тросами и тракторами тащат из тайги К берегу реки; летом другие рабочие сбросят бревна в воду.
— Теперь весна! Березового сока можно попить вдоволь,— говорил Емельянов, поглядывая на девочку.— Оля, ты пила березовый сок?
— Нет.
— Ну что ты, особенно, если запаришься, если жажда проймет — лучше ничего не придумаешь. Мы отыщем березу, у которой кора побелее, значит, как полагаем, и сок у нее почище. Ну и легонько пилой тронем. Привяжем к березе хоть банку, хоть бутылку, а от надреза к горлышку желоб из бересты протянем. И быстро сок набегает. Жаль, березы у нас редки! — А Он как молоко? Белый?
— Не-ет. Он как вода, чуть помутнее. Иной раз одни ели, сосны, а берез нет. И вдруг повстречается одна! Так мы ее, милую, своими бутылочками обвешаем. Ничего, всех напоит...
— И погибнет,— нахмурилась Оля.— Соки вы у нее отнимете. — Чем она жить станет?
— Жалостливая. Хорошо,— кивнул Емельянов.
Когда он собрался уходить, мама тоже схватилась за пальто.
— Я сейчас, Ольгуша... Только до остановки.
Герман сразу догадался, что в доме был чужой человек. Веки его закраснелись, глаза бегали, он держался совсем прямо, как палка. Не стал ни о чем спрашивать.
Тамара сама обратила его внимание на чайный сервиз.
— В благодарность за лечение.
— От кого?
— Он тракторист. У него была сложная травма плеча.
— Дорогой подарочек. Дулево...
— Ты бы для меня на такой никогда не разорился! — упрекнула мужа Тамара.— Куда-то прячешь деньги, смешно!
Живем мы почти целиком на мою зарплату. А Оле нужны новые туфли!..
— Бабы... Всем вам только бы денежки...
Герман ушел в свою комнату и вернулся с папкой.
— Вот тут,— он погладил папку,— поценнее ваших денег... Мои стихи!
Оля была поражена: девочка всегда слышала от матери, что отец сердитый, нелюдимый человек. Она и не догадывалась, что он сочиняет стихи.
— Хотите, я почитаю?
— Хотим! Хотим! — захлопала в ладоши Оля.
Герман полистал в папке, задумчиво и многозначительно посмотрел на Тамару и прочел:
Как музы легкой вдохновенье, Явились мне хвои черты, Как тени мрачной провиденье, Как чувства нежной красоты...
— Постыдись дочери,— прервала его Тамара.— Это же пушкинское «Я помню чудное мгновенье» с той лишь разницей, что ты переписал без всякого смысла и безграмотно! О чем тебе только говорят на этом вашем литобъединении? И зачем ты прячешь от нас деньги?!
— Может быть, я прочел что-то неудачное... Надо больше работать...
— Занимайся лучше своим прямым делом! Самое грустное, что тебя сбили с толку...
— Я по-онял,— обиженно произнес Герман.— А есть люди, которым мои стихи нравятся!
Руки у него дрожали, какие-то странные, булькающие, гортанные звуки разнеслись по комнате, и Оле даже показалось, что отец разревелся. Но он только кашлем разразился и закричал срывающимся голосом:
— Могла бы предупредить своих гостей, что в этом доме не курят!
Тамара смолчала.
Герман всю ночь держал в своей комнате окно открытым. Наутро кашлял, сморкался, не хотел сознаться, что простудился, а жаловался: мол, табачный дым, оставшийся после гостя, разъел слизистую оболочку.
Оля была не согласна с мамой, стихи отца, ей нравились.
Герман стал писать стихи про завод, про своих «пэтэушников», и его стали публиковать в многотиражке. Он стал спокойнее. Казалось бы, жизнь их налаживается, но родители развелись. Произошло это как-то вдруг, незаметно для Оли. Они расстались мирно. В последний день даже все вместе пили чай из подаренного Емельяновым сервиза. Потом мама с Олей переехали к бабушке.
Прошел год. И снова весна. А отец так ни разу и не пришел навестить дочь. Оля не очень по нему скучала. Без него в ее жизни мало что изменилось. Вот Оля и стала мысленно называть отца не папой, а, как мама с бабушкой, Германом Птицыным...
Когда они с мамой переехали сюда, бабушка хворала. А потом и совсем свалилась. Она не могла говорить, все ко-го-то высматривала; ее глаза останавливались на Оле: высушенные болезнью, они смотрели так выразительно, точно бабушка шептала: «Как ты жить без меня будешь, девочка?»
Гроб несли на кладбище мамины сослуживцы. Было жарко. Бабушкино лицо, утонувшее в белой подушке, золотилось на солнце. Тамара и Оля плакали.
Обратно ехали в такси.
— Одни мы остались,— Тамара обняла дочь.— Какая страшная тоска!
— А ты ни о чем больше не думай, только меня одну люби, вот и пройдет тоска,— просила Оля.— И я только тебя, мамулечка миленькая, только тебя буду любить всю жизнь!
Прошла зима. Оля хорошо училась, прилежно хозяйничала, ничего для себя не требовала и только просила: как бы поздно ни пришла мама, если Оля будет спать, все равно, пусть она подойдет и поцелует Олю.
Мама с ней Очень нежна, заботлива. И теперь чего Оля только не имеет: и платья, и пальто, и плащ, и туфли... И приносит мама вкусные продукты и разные сладости.
Просто у мамы много-много больных в длинных белых палатах, и она очень-очень устает. Но вот сейчас она всех-всех осмотрела и выходит из больницы. Оля знает, где больница. И начинает считать: раз, два, три, четыре... Теперь мама ждет автобус: раз, два, три, четыре... Наконец в автобусе: раз, два, три, четыре...
Долгий у мамы путь к дому.
Сколько прошло времени после того, как Оля начала считать? Девочка не знает. Она не может открыть глаза, не может двинуться, не может протянуть руку к выключателю... «Ну и пусть, я ничего не боюсь,— думает Оля.— Мама переходит площадь,— продолжает она фантазировать— большую-большую площадь. Вот их переулок, длинный-длинный переулок. Вот их двор, с темной-темной подворотней. Мама совсем близко, вот сейчас, сейчас...»
Как тихо! Потом — стук, осторожный, робкий. Оля затаила дыхание, прислушалась. И снова стук.
Это мама! Мама забыла ключи... Скорее, скорее открыть ей! Девочка включает свет и босиком бежит к входной двери. Замок открыт, дверь настежь. Но Оля никого не видит. Девочку хватает в мокрые лапы холодная ночь.
— Оля...
Кто-то в кепке тихо стоит, с козырька летят капли. На улице дождь.
— Вы?!
Девочка всматривается. Во сне явился ей этот Емельянов, что ли...
— Ты еще не спишь? Или разбудил?..
Она мотает головой. В эти секунды
сразу перед Олей все прояснилось, промелькнуло: и что слышала, и что читала, как это бывает, если родители разошлись. А мама думала, Оля ничего не поймет!..
Похоже, Емельянов собирается войти. Оля и сама хватает его за рукав.
— Ну входите же, холодно так стоять...
Она быстро бежит в постель. Емельянов
снимает в передней плащ и кепку, в комнату входит, согревая дыханием красные, озябшие руки.
Девочка улыбается, догадавшись, что Емельянов долго ждал на улице маму, продрог и постучать решился, думая, будто проглядел ее.
— Вы мою маму любите?
— Люблю.
— Но почему же вы с мамой скрываетесь? Я ведь всё понимаю.
— Так уж и все...
— Вы хотите быть вместе?
— Спи, дочка. Поздно...
— А вы не привезли мне березового сока?
— Что? — удивляется Емельянов.
— Что-о...— Оля обиженно качает головой.— Сока березового. Ведь обещали. Я помню.
— Нет, не привез. Берез-то у нас сейчас нет. Но мы с тобой найдем, обязательно найдем берёзу. Обещаю!
— Ну, сядьте так, чтобы я вас видела.
Емельянов подвигается на стуле к свету.
Оля видит, что у него большой нос, больше даже, чем у Германа Птицына.
— А зачем у вас такой большой нос?— шутливо, по-сказочному спрашивает она, впрочем не без мысли смутить мужчину.
— А комаров ловить! — в тон ей отвечает он.
Оля прыскает: ответ ей кажется очень потешным. — У нас на чокировке, знаешь, сколько комаров!
— Чо-ки-ров-ка, чо-ки-ров-ка...— раздельно и весело произносит Оля.— Ну, а сейчас я буду спать. Сидите тихо... А я буду спать...
Но девочка еще не успевает уснуть. Она ощущает у себя на лбу нежное прикосновение; осторожное дыхание ласкает щеку, оно принадлежит только одному человеку на свете.
— Мама! — улыбается Оля.
Завтра придет утро, и будет оно радостное, с весельш-чириканьем воробьев под крышей, с золотым лучом солнца, в котором заиграют пылинки, с голубым куском неба в окне. И завтра что-то окажется лучше!
комментариев: 2
комментариев: 1
комментариев: 1
комментариев: 2
комментариев: 1
комментариев: 2
комментариев: 1
Не ждите самого подходящего времени для секса и не откладывайте его «на потом», если желанный момент так и не наступает. Вы должны понять, что, поступая таким образом, вы разрушаете основу своего брака.
У моей жены есть лучшая подруга. У всех жен есть лучшие подруги. Но у моей жены она особая. По крайней мере, так думаю я.
Исследования показали, что высокие мужчины имеют неоспоримые преимущества перед низкорослыми.
Из всех внешних атрибутов, которыми обладает женщина, наибольшее количество мужских взглядов притягивает ее грудь.
Если мы внимательно присмотримся к двум разговаривающим людям, то заметим, что они копируют жесты друг друга. Это копирование происходит бессознательно.
Дети должны радоваться, смеяться. А ему все не мило. Может быть, он болен?
Школьная неуспеваемость — что это? Лень? Непонимание? Невнимательность? Неподготовленность? Что необходимо предпринять, если ребенок получает плохие отметки?
Комментарии
+ Добавить свой комментарий
Только авторизованные пользователи могут оставлять свои комментарии. Войдите, пожалуйста.
Вы также можете войти через свой аккаунт в почтовом сервисе или социальной сети: