Может, это уж и впрямь возрастное, но что поделаешь: тянет какая-то неизъяснимая сила снова поближе к деревне, ее быту, к дому крестьянскому, хлебу, пашне... А прикоснувшись, приобщившись, хотя бы на время, ко всему этому, с горечью убеждаюсь, как много хорошего, мудрого и доброго ушло из крестьянской жизни. Неужели безвозвратно? Потому и пишу об этом с любовью и печалью пополам.
Ставеньки скрипнули, будто окликнули...
Семья деревенская начинается с дома. В доме. Отдельном, фамильном, передающемся по наследству от отца к сыну. Из поколения в поколение, пока жива изба. А когда она состарится, надо заводить новую. При этом у нас, на Вятке, не говорили: «Надо строить новый дом», а непременно так: «Пора новую избу рубить».
А ведь еще старая изба вроде исправно служит. Но по ночам в зимнюю стужу ненароком напомнит о себе. То вдруг будто тяжело охнет, чуть-чуть качнется — осел один угол. А то «стрельнет», подняв на ноги сонную и испуганную ребятню.
За год или за два выбирали в лесу делянку, столбили ее у лесничего и начинали ухаживать. Обихаживали лесок, убирали сушины, расчищали завалы, чтобы лесу вольготнее было. По осени рубили и по первому снежку вывозили лес в деревню. Там на месте и корили — освобождали от коры. И уж после складывали в штабеля. А чтобы бревна не лежали друг на дружке вплотную, чтобы продувало лесины, между рядами клали слеги. А сверху делали настил из горбыля, чтобы солнце зря не жгло да дождем не мочило.
По весне начинают избу рубить. Приглашают для этого только умельцев, а не просто рядовых плотников, не всякий из них на это дело способность имеет. Но, как искони принято, будущий хозяин и тут самый заглавный, все секреты он получил от отца, а то и от деда, а главное, только он знает, какая изба ему нужна.
И вот рубят избу. На всю деревню звон-перестук стоит. Ну музыка, да и только! Бум-бум-бум — это делают чашу у комля; дзинь-дзинь — откликается вершина. В каждом месте свой звук. Тонкое это дело — смастерить чашу, не вырубить, не зарубу сделать, а именно чашу, и чтобы была она такой же правильной, точеной и изящной, как головка тюльпана. И верховое бревно укладывалось в эту чашу, словно в постельку. Однако перед тем, как приступить к этому, хозяин обтукивал колуном каждое бревнышко. На слух проверял, как гудел комель и позванивала вершина.
Кстати, на Вятке издавна был такой неписаный обычай или обряд. Вот срубят где-то деревянную церквушку. А мимо идут плотники из других мест с топорами. Непременно остановятся и постучат обушками топоров по деревянным бокам, проверят — ладно ли срублены, из того ли леса? Старики по-сей день уверяют, будто какому-то батюшке это показалось суетным или боялся он, что мужики испортят красу. И добился он у губернатора установления специального налога «за туковину». Но был он невелик и помехой мастеровым людям не стал. А плотники на Вятке и сейчас, проходя мимо нового дома, потукают топориком — любят они эту музыку.
...Но вот срубили избу, под венец довели, плотники разметили буквами и цифрами все бревна на четырех стенах, а то и на пяти — для большой семьи рубят пятистенок. Пометили и снова разобрали сруб. Сложили аккуратно в штабель, пазы не забыли прорубить и подогнали бревно к бревну. И опять какое-то время сруб выстаивался под тесовым шатром.
Наконец настало время самое ответственное — поднимать избу. Тут одним плотникам не управиться, уже не просто умение, а силушка нужна. Тогда-то и собирали мужиков — братьев, сватов, зятьев, соседей. И называлось все это трудовое товарищество на Вятке добрым словом — помочь. На помочь приглашал хозяин, и отказов никогда не бывало, хотя за такую работу платить было не принято. Тут все просто и мудро — к тебе, когда понадобится, так же с охотой придут.
Пока мужики вздымали избу, женщины готовили угощенье. Еще за неделю они «зарядили» пиво на меду и хмель в бочонки насыпали.
На вздымание избы мы, малышня, смотрели как на спектакль. Вот с обоих углов от заруб мощно гремит басовитое: «Раз-два, взяли!» А им вторят: «Еще — взяли!» Находилась работа и для мальцов — таскать в корзинах мох. На севере все избы на мох ставили, чтобы щелей не было а тепло держалось, да и бревно ровней и плотнее ложилось.
Уминали все со стола да хозяек не забывали похваливать. Тут и пиво поспевало, и хозяйка с медным ковшиком гостей-работничков пивом обносила — каждому по имени и отчеству, с поклоном.
Повеселели мужички, и начинаются нескончаемые разговоры. «Помню, избу рубили у Ермила и он Степу за зарубу откостерил. Ты, говорит, что тут мне, как заяц, выгрыз...» «А у меня случай-то был...» И пошло-поехало. Все помнит русская душа, но больше доброе и веселое. Кто-то уж на круг вышел, усталости как не бывало. И песня, напевная и раздольная, плывет над деревней...
Вот так и поднялась к свету в те далекие детские годы еще одна крестьянская изба. А значит, обрела, продолжила жизнь еще одна семья. По старому поверью, первой в избу пустили кошку. Она обошла все углы и улеглась, сладко зевнув, у порожка. Значит, быть в доме добру.
Вот уж и ставеньки скрипнули...
И угостил журавль колодезной водицей
Ну, какой же дом в деревне без колодца? И слышу в ответ наивное: «А водопровод?» Да, водопровод — это вода под рукой. Но колодец все-таки не то, не ржавая водопроводная труба, из которой бежит мутная жидкость, а иногда просто только капает.
Колодец — родной брат дома. Старший брат. Он обычно куда старее самого дома и достается по наследству еще от прадедов. А если изба ставится на новом месте? Если хочешь иметь живую, не железную воду,— рой колодец. Рыть его вроде дело не хитрое. А вот где угадать воду? Бывает, не один, не два раза принимаются копать. То камень один под штыком лопаты, то воды нет. Вот тут обязательно и появляется дед, не спеша обходит усадьбу и наконец стучит батожком в каком-то только ему известном месте (случается, даже на угоре), указывая «Здесь!».
Рыть колодец — не избу рубить. Работа эта тяжелая и грязная. Вот уж и на метр углубились — нет воды. Да ее так близко никто и не ждал. Два, три метра. Пот градом, хотя внизу и влажно, и прохладно. Кончился песок, пошла глина, твердая, как кремень. Двое внизу, один наверху — выгружают землю. Четыре метра: «А вода тут и не ночевала». Но роют, вгрызаются в глину мужики. «Должна же она, наконец, появиться, дед никогда не ошибался». Роют, гнутся мужики, и чем дальше, тем больше мешая друг дружке.
Но всему приходит конец. Кончилось терпенье — шабаш. Вылезли по стремянке, закурили: «Обмишулился дед...» А тот, хоть бы что, хитро улыбается. Однако копальщикам не до веселья. Забрали лопаты, ведра, пошли по домам, держась за спины.
Утром к хозяину, работавшему в поле, прибежал сынишка:
— Пап, пап, я бросил туда камушек — булькнуло!
— Не может того быть,— усомнился отец.
А у ямы уже вся деревня собралась. Дед в сторонке крутит ус, довольнехонек!
Около часа чистили дно в штольне. Вылезли под дружный смех, перемазанные глиной с ног до головы. А дед уже командует: «Сруб пора опускать».
А сруб заготовлен еще по прошлой осени. Из осины. Обязательно из осины — она не гниет, и запаха от нее не бывает. Опустили. Дело за воротом, или «журавлем». Решили сообща: журавль сподручнее, легче воду поднимать. Стали искать для журавля «ногу». Найти в лесу елку или сосну с рогулиной на вершине — дело не хитрое. А рогулина, рогатина на вершине лесины нужна вот на что: на ней, как на весах, будет крепиться длинная лесина, в нижний конец которой ввертывается железный крюк для шеста под бадью или ведро. Сам же этот шест — как бы клюв у журавля, и крепится он к его «шее» — к лесине. Там же, где должен быть хвост, приспосабливается гнет, груз для противовеса — он-то и будет помогать тащить бадью (по-вятски, черпню) из колодца. Все это нехитрое сооружение издали очень похоже на журавля. Отсюда и название.
Итак, журавль поставлен. Хозяин берется за шест (клюв) у самой черпни и толкает его, перебирая руками, вниз, опускает в колодец. Ведро звень-кает и, коснувшись воды, этим самым шестом затопляется ко дну. Легкий рывок — черпня окунулась в воду по самый клюв. А мальчишки, прыгая от радости, весело закричали: «Напился журавель!..»
И, наконец, ведро с холодной, прозрачнейшей родниковой водой ставится на крышку колодца. Хозяин берет его за «уши» и припадает к студеной воде. Пьет, не торопясь, останавливаясь после каждого глотка и приговаривая: «Ах, какая славная водица...» Потом пробуют воду по очереди все, кто пришел на этот праздник. И мы, ребятня, тоже пьем ее, ледяную до ломоты в зубах, причмокивая, и нам тоже кажется, что слаще этой водички ничего на свете нет и быть не может.
А хлеб дышит...
Начинается он с работы, тяжелой и в то же время тревожно-радостной, когда не смотрят на часы, а доверяются только солнышку да росе.
Посеять хлеб — еще не родить его. Надо, чтобы дождичек подпоил его, и непременно вовремя. А как часто случается — уж и колос почти выметал, зреть бы, поспевать ему, а в поле суховей. И темнеет лицом хлебороб.
...Помню, в Каменке, поволжской деревушке, жил в крестьянской семье неделю. И всю неделю (на дворе стоял июль) и сам хозяин, и соседи его всякое утро, выйдя на крыльцо, устремляли свои взоры на запад. И была в их взглядах тревога и тоска. То же самое повторялось и вечером, на закате солнца. А над степью стояло жаркое марево, и лишь изредка появлявшийся ветер приносил только пыль.
Так вот, в один из таких вечеров сидели мы с хозяином на крылечке и курили. Дымили молча. А он нет-нет да и глянет снова на закат. Рядом вертелся его сынишка, светловолосый и голубоглазый. Он-то и задал отцу вопрос, который давно уже вертелся у меня на языке:
— Па, а ты чего все туда да туда глядишь? Что, гости приедут?
Отец усадил его рядышком, потрепал по вихру и, глубоко, по-мужицки вздохнув, сказал:
— Гостя, Вася, долгожданного гостя ждем...
— А кто он, как его зовут?
— Он очень добрый, и без него нам с тобой никак нельзя. А зовут его Дождь.
— Дождь? — удивился Вася.— Какой он гость, он просто дождь.
— Гость он, Вася, долгожданный. И приносит нам самый дорогой подарок — воду для поля, для хлеба. Без него беда нам всем.
Наверное, природа услышала этот извечный крестьянский зов: назавтра над степью пролился благодатный дождь.
В тот год хлеб на каменском поле уродился на славу. И как это исстари заведено, из первого обмолоченного снопа затеяла хозяйка испечь хлеб.
Я сидел рядышком, и вся эта неторопливая суета, знакомый до боли аромат хлеба напомнили мне, как это все торжественно и споро делала моя мама.
Весь вечер, дотемна мать хлопотала перед печью. Челноком сновала из избы в клеть — насыпала из ларя муку, брала сито и, не торопясь, приговаривая что-то доброе, просеивала ее. Затем достала квашню, несколько раз ошпарила ее кипятком, утерла свежим полотенцем и поставила на табурет рядом с печкой. Вынула из печи чугунок с теплой (не кипящей — бродить тесто не будет, если ошпаришь) водой, добавила чуть соли. И приступила к самому ответственному — замесу.
Месила долго, истово. Руки по локоть голые, цветастый передник, как снегом, мукой обсыпан. Долго-долго месит. Поднимет руки, оберет прилипшее тесто и снова принимается мять и давить, не разгибая спины. И так продолжала до тех пор, пока тесто само не отстало от рук.
Отец в это время сидел в сторонке, молча покуривал, уважительно глядя на свою стряпуху. Наконец тесто готово. Вернее, это еще не тесто, а просто замес, тестом оно станет только к утру, когда уходится на дрожжах.
А мать тем временем закутала квашенку махровыми полотенцами и накрыла поверх чистой телогрейкой, поставила на голбец, прислонив к горячему боку печи, ласково приговаривая при этом: «Ходи тесто, броди веселее». Ребятня уже залезла на полати, а мать все ходила от стола к печке, гремела посудой, булькала водой и, когда дом заснул, погасила свет. А среди ночи вдруг кто-то заохал, запыхтел, запышкал. Проснулись ребятишки, тревожно пытают: «Мам, кто это?»
— Спите-спите, квашенка ходит, тесто бродить начало...
Утро встретило запахами румяных оладушек, топленого масла, щелканьем угольков. А на домотканой скатерти цвета черники с молоком уже дымится горка оладей. Мать за стол не села, а так на ходу похватала что под руку попало, домешала тесто.
Печь уже протопилась, все накормлены. Хозяйка достала плетенные из ивы формы для круглого хлеба — чаруши. Уложила в них тесто и деревянной лопатой затолкала в печь на горячий под. Закрыла плотно заслонку, перекрестилась.
И вот настала пора. Румяный, пышущий жаром хлеб выложен на лавку, накрытую полотенцем, а поверху — еще одно полотенце: чтобы хлеб не похудел, а мягче и пышнее стал. Как только хлебушко отдохнул, поостыл чуть, взяла его бережно на руки. И вертела его так и сяк — и сверху румян, и снизу мягок. Затем, закрыв глаза, обнюхала, как цветок. И только после этого с осторожным благоговением отломила кусочек, положила в рот и смаковала, как конфетку, причмокивая. Тут и отец взял каравай на руки, покачал его, как ребенка, и поднес к уху. Подержал так, вслушиваясь, а затем поднял кверху указательный палец и блаженно улыбнулся:
— Слышите? А? Пыхтит! Дышит, милашка! Дышит...
комментариев: 3
комментариев: 1
комментариев: 1
комментариев: 2
комментариев: 1
комментариев: 2
комментариев: 1
Не ждите самого подходящего времени для секса и не откладывайте его «на потом», если желанный момент так и не наступает. Вы должны понять, что, поступая таким образом, вы разрушаете основу своего брака.
У моей жены есть лучшая подруга. У всех жен есть лучшие подруги. Но у моей жены она особая. По крайней мере, так думаю я.
Исследования показали, что высокие мужчины имеют неоспоримые преимущества перед низкорослыми.
Из всех внешних атрибутов, которыми обладает женщина, наибольшее количество мужских взглядов притягивает ее грудь.
Если мы внимательно присмотримся к двум разговаривающим людям, то заметим, что они копируют жесты друг друга. Это копирование происходит бессознательно.
Дети должны радоваться, смеяться. А ему все не мило. Может быть, он болен?
Школьная неуспеваемость — что это? Лень? Непонимание? Невнимательность? Неподготовленность? Что необходимо предпринять, если ребенок получает плохие отметки?
Комментарии
+ Добавить свой комментарий
Только авторизованные пользователи могут оставлять свои комментарии. Войдите, пожалуйста.
Вы также можете войти через свой аккаунт в почтовом сервисе или социальной сети: