Интервью

Спартак Мишулин: «Людям надо говорить хорошие слова каждые пять минут»

... Я порадовалась за Спартака Васильевича, что есть у него настоящий друг и надежная семья; поняла, что главное в этот человеке — доброта и любовь к людям, и от души пожелала ему новых ролей в его родном театре, а нам новых встреч с любимым артистом.

Оказывается...

Наука и спорт

Высокие достижения спортсмена зависят не только от физической формы, но и от того, как он экипирован. Спортсмен может и не знать, сколько всяких ноу-хау вложено в его победу.

Присоединяйтесь

• RSS

«Наши ценности создавались столетиями».

март 1997 г.

Евгений Лебедев известен всем и любим всеми. АКТЕР! С большой буквы. И — ЧЕЛОВЕК — обаятельный, эмоциональный. Энергия, которую он излучает со сцены и в жизни,— молодая и зажигательная.

А ведь ему уже восемьдесят лет!

— Евгений Алексеевич, у нас, взрослых, самое дорогое воспоминание в жизни — детство. Думаю, не исключение и для Вас, не так ли?

— Это как первая книга, которую вы прочитаете, и она запомнится на всю жизнь. Я благодарен своему детству, оно было очень хорошим, в том смысле, что я жил с отцом и матерью. Они были духовного звания, служили в церкви.

— Вы, кажется, родом с Волги?

— Да, из Балаково Саратовской области, сейчас я почетный гражданин этого города. В двадцатые годы мы переехали в Кузнецк в Среднем Поволжье, между Пензой и Сызранью. Отец продолжал там служить. Я даже помню, как отливали большой колокол Троицкой церкви. И помню, как мы, дети, ездили в ноябрьские праздники на лошадях и вместе с демонстрантами призывали добивать кулаков и помещиков. В моем детском сознании многое было непонятного, буйного, как само время. И все-таки был ясный свет, который меня согревал и умиротворял,— это домашний очаг с его духовной жизнью. Церковь мне давала по-настоящему хорошие уроки.

— Видимо, церковь для вас была своего рода защитной реакцией?

— Еще какая! Ведь что значит атмосфера церкви! Когда вы входите в храм, даже если вы атеист, то все равно чувствуете себя человеком, потому что стены храма впитывают все, что людьми выстрадано. В церковь они приносят свою боль, свои страдания, просьбы; там молились, отпевали, крестили, венчали. Все это было связано с духовной жизнью человека, держало настоящее с узами прошлого — дедов и прадедов. Каждый знал родословную семьи.

И вот наступило время, когда церковь отдали на поругание. Меня это лично коснулось как сына попа: взяли и запретили учиться. Самый разгул гонений на церковь начался, пожалуй, после 28-го года. Тогда-то и стали снимать колокола и кресты. Помню, как сбросили человека с колокольни. На улице меня дразнили: «Вон попенок идет», а моего брата избили так, что он стал эпилептиком. Вот такая ситуация, естественно, вынудила моих родителей отправить меня в Самару к бабушке и дедушке. Они хотели меня усыновить. Но там городские власти потребовали, чтобы я отказался от отца и матери — официально, через газету. Я этого не сделал. Остался Лебедевым. На анкетные вопросы обычно отвечал, что у меня нет ни отца, ни матери. В это легко было поверить, так как в Поволжье в двадцатые годы свирепствовал голод, а в лесах шныряли бандиты, оставшиеся с гражданской войны группы белых, нападали на поезда, кондукторы с оружием ходили. Никто не знал моего истинного социального происхождения. Ну, и попал в пионеры, а потом в комсомольцы. А между тем я тайком наведывался к родителям. Отец, поскольку церкви закрывали, часто переезжал, принимал приход на новом месте... Белокаменка, Красный Яр...

— Евгений Алексеевич, Самара — город культурных традиций, где по тем временам еще сохранялся костяк русской интеллигенции. Она-то и пестовала, как могла, культуру своей провинции. Ваше пристрастие к театру попало на благодатную почву...

— Да, благодатную. В Самаре я учился в ФЗУ при заводе «Кинап» на лекальщика по точной аппаратуре и принимал участие в самодеятельности. И еще важно то, что мать меня возила в театр. В Балаково приезжала очень интересная и хорошая труппа. Там я встретился с пьесой «Петр и Екатерина II» Мережковского. Все, что происходило на сцене, воспринималось мной непосредственно и наивно. Я с трудом отделял реалии улицы от магии сцены. Точно такое же восприятие, когда читаешь «Двенадцать Евангелий»,— народ стоит со свечами, слушает и плачет. Учение Христа, несправедливое отношение к нему вызывали во мне сильные эмоциональные чувства...

И вот однажды в Самаре играем в самодеятельном спектакле, вдруг ко мне подходят мужчина и женщина и предлагают, чтобы я пришел в театр рабочей молодежи — ТРАМ. На следующий день явился в театр, ну, и как обычно водится, спросили на комиссии: что буду читать? И я выпалил басню Крылова «Щука и карась» в бабушкиной интерпретации, что вызвало у почтенных членов комиссии веселое оживление. А в ней были известные стране актеры Меркурьев, Толубеев, Симонов. Конкурс прошел, и меня приняли в освобожденную труппу. Положили мне 108 рублей, а в ФЗУ получал 24 рубля. Так я проработал до 33-го года. И тогда донесли на меня, что я сын попа... Судили прямо в театре.

Словом, мне предстояло отправляться в колонию на перевоспитание. И я бежал. Куда? Конечно, к отцу и матери. Но они решили по-своему. мне надо ехать в Москву. Я снова скрыл свое социальное происхождение. Приехав в столицу, поступил в театральный техникум и, представьте себе, в Театр Красной Армии! Казалось бы, к нему на пушечный выстрел не должен подходить. Была зима. Ночевал на улице, все у меня было обморожено. Театр открывался в восемь утра, я отогревался в нем и продолжал занятия. Но терпеть этого долго нельзя, ведь у меня не было хлебной карточки. Вот и вынужден был вернуться к матери. Потом снова Москва: на строительстве, ГИТИС, фабрика «Красный Октябрь» и, наконец, Камерный театр...

Когда в 1936 году вышла Сталинская Конституция, в которой было записано, что сын за отца не отвечает, я объявил с радостью: у меня есть отец! Но вы знаете, какие у нас в стране мастера все переворачивать с ног на голову. Опять знакомая песенка: «Как же так — сын попа?!» Меня стали стыдить: «Почему не едешь к отцу? Так надо тебе ехать!» На следующий год отца арестовывают, и я становлюсь сыном врага народа. А вскоре и мать арестовывают. Меня не брали в армию, не принимали в профсоюзы, не восстанавливали в комсомоле. И я подался в тбилисский театр. Во время войны был мобилизован. Готовили к отправке в Керчь, но пришло распоряжение Закавказского военного округа, чтобы я вернулся в театр.

Не так давно я получил потрясший меня документ: мать и отец расстреляны. Я даже не знал точной даты их рождения. Теперь, слава Богу, знаю, где они родились, сколько им лет. Отец был старше матери на двадцать лет. 30 августа его взяли, мать — 4 февраля, 6 сентября отца расстреляли, а мать — 9 февраля... У меня всегда было ощущение, будто они живы. Я совершил церковный обряд отпевания. Церковь в душе я никогда не бросал.

— Евгений Алексеевич, потрясения, которые вы испытали в юности, естественно, не смогли стереть с вашей души горечь и обиду и, может быть, даже ожесточение, и неизвестно, какие лихолетья испытают наши дети, внуки и что они будут говорить про наше нынешнее время. И все-таки в русской нации заложено то, что всегда высветляет судьбу ее, несмотря ни на какие катаклизмы.

— Вы не думайте, я отнюдь не ожесточенный человек. Если бы я был таким, то не был бы артистом. Но есть факт истории: коммунисты разрушили духовную жизнь человека. И нравственную. Сын мог убить отца и необязательно физически. Мог предать отца, взращивая в себе звериные чувства. Я далек от мысли, что каждый из нас должен быть идеально чистым — все мы грешники. Важно, в какой среде вы воспитывались. Нравственный человек все равно страдает.

Сейчас, когда церковь вернули, очень многие пошли к ней. Значит, сила, которая идет из поколения в поколение, заложена в крови нации, несмотря на старания ее уничтожить. Вспомним «Хаджи Мурата» Льва Толстого. Рассказ начинается с того, как едет телега и ломает репейник, а он все равно живет! И как бы ни давили колесами Бога и человека, все-таки остается то, что заложено в русском человеке сотни и сотни лет назад. И это, кстати говоря, относится в большой степени к семье, где созревает эта сила. Как важно не расплескать ее, не совершить самый тяжкий грех на земле— впасть в безнравственность. Об этом задумывался тот же Толстой. И вот я нередко спрашиваю себя,когда вспоминаю «Анну Каренину»: на чьей я стороне — Анны Карениной, Вронского или Каренина? Конечно же, на стороне Каренина. Его поступки я могу оправдать. Она же — разрушительница семьи. И за это понесла наказание.

— Евгений Алексеевич, у вас большая семья?

— От первого брака у меня дочь, от второго — сын, ему 52 года. Он режиссер. За 12—15 лет он снял всего две или три картины. Он не такой пробивной, как хотелось бы,— в наше время нужно рвать, хватать. Просто он интеллигентный человек. Моя жена врач, она сестра Товстоногова. Мы вместе учились и работали. Товстоногов расстался с женой, и его дети остались в нашем доме. Одному тогда было полгода, другому — два. И жена воспитывала их. Мы жили одной семьей. Конечно же, из меня воспитатель плохой получился. Наверное, надо было бы быть более внимательным. Но скажу прямо: для меня самое главное в жизни — это театр. На сцене я живу. А здесь — существую.

— Это и понятно, Евгений Алексеевич. Ведь на сцене живут ваши герои, они страдают, мечутся, искренне радуются, искренне печалятся за судьбу своих детей. Зритель искренне переживает за них: ведь не сумел же отец семейства из пьесы О'Нила «Любовь под вязами» или драмы М. Горького «Мещане» стать для отпрысков духовным наставником, хотя бы добрым и отзывчивым человеком. Между отцом и детьми образовалась как бы глухая стена молчания...

— Моисей в течение сорока лет переводил из Египта евреев. Целое поколение прошло. А чем кончилось? Ведь он кормил, поил, спасал их от нашествия, уму-разуму учил. А они все говорили ему: «Нет пророка!» Вот Бессеменов в «Мещанах»... Есть в нем что-то похожее на мою прошлую жизнь. Он хотел детям добра и передать то, что сам испытал. Он дал им университетское образование. И чем кончилось? Вот кто, скажите, из нас сейчас может взять чужого ребенка на воспитание? Собаку приведет... А он взял и усыновил ребенка. Ценности семейных отношений создавались столетиями. Рождались дети, и им передавались фамилия, имя, труд родителей, и дети жили в этом «космосе». Нынче получается, что люди хотят не семью строить, а получать удовольствие. Нет его — имей на стороне другую семью. Я ведь отнюдь не безгрешный человек. Но когда читаешь заповеди, то больше никаких нравоучений не надо. Их, заповедей, не сто, не двести, а десять! Что тут еще добавить?..

Сергей Луконин