Интервью

Спартак Мишулин: «Людям надо говорить хорошие слова каждые пять минут»

... Я порадовалась за Спартака Васильевича, что есть у него настоящий друг и надежная семья; поняла, что главное в этот человеке — доброта и любовь к людям, и от души пожелала ему новых ролей в его родном театре, а нам новых встреч с любимым артистом.

Оказывается...

Наука и спорт

Высокие достижения спортсмена зависят не только от физической формы, но и от того, как он экипирован. Спортсмен может и не знать, сколько всяких ноу-хау вложено в его победу.

Присоединяйтесь

• RSS

"Вижу просветленные лики России"

Применительно к культуре перестройки — поистине эпоха Возрождения для нашей страны. В этом убеждает не столько появление выдающихся творцов, сколько возвращение нам того великого, что было создано ранее — написано пером и кистью, изваяно, построено.

Четверть века работал Савелий Васильевич Ямщиков в музеях и храмах российских, открыв при этом немало замечательных произведений старых мастеров. Он — инициатор и устроитель интереснейших выставок, знакомящих с неизвестными доселе именами художников, живописными школам! Ямщиков выпустил несколько десятков альбомов, каталогов выставок, сборников; он консультировал прекрасный фильм Тарковского «Андрей Рублев», как бы оставаясь в тени, «за кадром».

— Моя профессия — реставрация, исследование русской культуры,— как и вся моя жизнь, допускаю, кому-то кажутся элитарными. Дескать, обособлен от народа. Однако это далеко не так. Моя профессия тем мне дорога, что связана прежде всего с людьми, с городами и весями России, где создавались произведения искусства, которые мне довелось возвращать к жизни. И чем дальше, тем чаще я думаю: какое счастье, что я выбрал именно эту профессию. Я благодарен судьбе, что большая часть моей жизни прошла не в кабинетах, не в мастерской, не в институте реставрации, где я работаю теперь, а в гуще народа. Бог дал мне не просто повидать как заезжему туристу земли, где были созданы уникальные постройки. Экспедиции по Рязанской, Вятской, Новгородской, Псковской областям, и особенно многолетняя работа на севере — в Карелии и в Архангельской области,— все это позволило мне воочию убедиться в том, как талантлив и духовно богат русский человек. В большом городе, задавленном так называемой диктатурой пролетариата, люди более замкнуты, запуганы. В деревне же народ непосредственнее, хотя ему порой и достается побольше, чем горожанам. Страна наша страдает в основном оттого, что были уничтожены корни — российское крестьянство и российская провинция, а Россия испокон веков сильна была своей глубинкой.

Как видите, говоря о работе реставратора, невозможно обойти стороной проблемы России, ее историю.

— Очевидно, ваша профессия предполагает владение специфическими качествами, знаниями?

— Более четверти века я занимался этим делом и, естественно, приобрел некоторые навыки. По форме доски, по способу обработки дерева, по характерным гвоздям я должен уметь определить работу мастера XII, XIII или XIV, XV веков. Я должен отличать манеру письма Дионисия или Феофана Грека от «почерка» Андрея Рублева или Даниила Черного.

Реставратору нужно прекрасно знать технику живописи и рисунка, разбираться в вопросах истории и географии, хорошо усвоить определенные разделы физики и химии. И при всем том обязательно иметь верный глаз и твердую руку. По мере необходимости приходится быть и филологом, и философом, и богословом.

Как видите, специалист-реставратор должен быть универсалом, подкованным и теоретически и практически. При этом наш труд, за редким исключением, почти лишен внешней эффектности. Зато эти редкие исключения способны обнажить характерные признаки профессии.

...Совершенно черная с виду доска. Это старая икона, покрытая слоем грязи и копоти. Я кладу на нее кусок байки, смоченной в растворителе, прикрываю стеклом. Минут через двадцать снимаю компресс». Острым скальпелем осторожно удаляю размягченный пласт, растрескавшийся лак, олифу, ставшую от времени черно-бурой, грубые краски позднейших записей. И постепенно, дюйм за дюймом, под рукой у меня вспыхивают драгоценные первоначальные краски, освобождаясь от плена, длившегося несколько столетий.

Художники древности краски себе готовили сами, затирая пигменты на яичном желтке. Яичная эмульсия, твердея, приобретала удивительную прочность. Мастера проявляли завидное упорство и терпение, по году и по два выдерживали иконы, давали выстояться и только потом покрывали изображение олифой, чтобы краски «звучали» свежо и интенсивно. Вряд ли какие-то другие памятники культуры хранились в менее подходящих условиях, чем иконы. В темных и сырых помещениях церквей тонкий слой олифы быстро чернел. Сажа и копоть довершали дело, и уже через несколько десятилетий первоначальное изображение едва различалось.

И тут приходила очередь «спасателей». Церковная община приглашала иконописца, чтобы тот «поновил образ». Часто этот художник поступал просто: соскабливал старую живопись и рисовал заново. Страшно подумать, сколько прекрасных произведений искусства исчезло таким образом. В лучшем случае «поновитель» писал поверх слоя потемневшей олифы, его работа опять темнела и ее снова покрывали новой записью...

Вот чего я действительно не умею и чему, вероятно, уже не научусь,— это профессиональному хладнокровию в момент, когда передо мной оживает удивительное искусство древних живописцев. Хладнокровию при виде чуда!

— В чем же секрет такого воздействия древних икон на современного человека, на его душу?

— В те века светской живописи еще не существовало. Не ведая других сюжетов, кроме Священного писания, старые художники стремились выразить в краске весь мир своих чувств и взглядов — это стремление жило в человеке и требовало выхода. Именно поэтому поток древнерусской живописи, зажатый, как в горном ущелье, между Библией и Евангелием, достигал поразительной мощи.

Вот почему я не могу без волнения смотреть на святых работы Феофана Грека или Рублева. Их глаза и руки, весь их облик часто больше открывает мне в прошлом, чем целые собрания исторических сочинений.

— Преклоняюсь перед вашим едва ли не священным трепетом, с которым вы, чувствую, относитесь к предметам своей любви и привязанности. Казалось бы, сам Бог велел возвращать церкви ее имущество без всяких оговорок...

— К сожалению, здесь далеко не так все просто. Да, я приветствую, когда разрушенные и поруганные святыни передаются церкви. Устраивать в храмах склады, мастерские, котельные — это, конечно же, преступление. Но, как профессионал, я убежден, что сейчас не время передавать церкви уникальные памятники — соборы, храмы с фресками, иконами — таких памятников у нас около двадцати. Церкви пока не осилить квалифицированный их ремонт и реставрацию. И тут не должно быть нажима со стороны церковников. Религия ведь прежде всего внутри человека, храмом не воспитаешь человека, если он не верующий. Я за то, чтобы передавать церковные строения на местах с тем, чтобы брали их там энтузиасты. Я знаю священников, которые все годы безвременья самоотверженно и бескорыстно сохраняли веру. Сегодня они берут эти церкви и вместе с прихожанами на свои скудные средства начинают приводить их в порядок. И не требуют, чтобы их сразу допустили служить в старинных храмах при фресках XII — XVII веков, не требуют, чтобы им отдали из музеев иконы. Между прочим, в музеях люди, сохраняющие эти иконы, не менее верующие, чем те, кто теперь требует их возврата.

— Извините, похоже, в вас сейчас говорит прежде всего профессионал...

— Понимаете, в этом деле требуется разумный компромисс. Да, храмы надо открывать, но прежде там должен быть пастырь, священник, способный вести дела как следует. А я знаю, какая у нас огромная нехватка священников, даже количественно. А уж настоящих пастырей, знающих историю нашей веры, историю религии,— их на пальцах можно пересчитать. Потому что долгие годы пастырей уничтожали вместе с церквями, убивали веру.

Да, я за то, чтобы передавать иконы из запасников музеев, скажем, иконы XIX — начала XX веков. Наша Ассоциация реставраторов будет активно помогать в их восстановлении. Это, может быть, сейчас даже важнее, нежели реставрация более древних икон. Нельзя, чтобы в церквях иконостасы на бумаге писались. Но не требуйте же сразу церковь Ильи Пророка в Ярославле! Эта церковь принадлежала купеческой семье Скрипиных, была семейной капеллой, куда на службу приходили от силы 30—50 человек. А сейчас туда ринутся тысячи людей. И фрески XVII века, которые чудом удалось сохранить, окажутся на полу. Нельзя этого допустить!

— Почему же они окажутся на полу?

— Да потому что эти фрески требуют постоянного ухода. Музейщики сейчас за ними следят, регулируют условия хранения, а когда повалят толпы народа — это конец. Это же грубейшее нарушение температурно-влажностного режима, тут уже пойдут чисто технические изменения. Как же не думать о потомках! Ведь мы уже имеем пример, когда неосторожность погубила ценнейшие фрески Рублева в Успенском соборе во Владимире — на службу там собирались одновременно многие сотни людей.

Вот говорят, на Западе, на Западе... Дескать, там фрески великих мастеров столетиями сохраняются в действующих храмах. Я знаю, как на Западе. В Италии заходишь в церковь — там сидит десять человек в огромном помещении. Есть разница? Никто на эти фрески — Симона Мартини или Пьеро Делла Франческа — никто на них, извините, не кадит свечами, а потому ничего с ними не происходит.

— И все же здравый смысл не может примириться с тем, чтобы подлинные шедевры живописи остались, по существу, сокрытыми от народа.

— Конечно, надо выставлять, показывать,— но в надлежащих условиях. Мы же пока не имеем таких возможностей. Вот когда у нас откроются сотни и тысячи церквей, можно будет открыть и эти. И я за то, чтобы шедевры древнерусского искусства переходили к церкви, только надо бы знать, в какие руки они попадут.

— Значит, сейчас самое главное — сохранить то, что еще можно восстановить? И для этого надо позаботиться, чтобы шедевры не попали к случайным людям и в неподходящие условия?

— Безусловно! Выставлять надо, но все нужно делать постепенно, без спешки. А мы подчас забываем о логике, о той же духовной и церковной философии. Отцы церкви всегда учили делать все постепенно, ведь «семь раз отмерь — один раз отрежь» — это христианская мудрость.

А откуда сейчас у церкви реставрационные навыки? Реставраторов-то опытных считанные единицы. Крайне редко встретишь священника, знающего, что такое реставрация. Я хорошо знал одного из них — настоятеля Псково-Печерского монастыря архимандрита Алипия. Так вот он в течение пятнадцати лет привел эту, кстати сказать, разваленную за предыдущие годы обитель в состояние благополучия и света. Сам художник по образованию, он понимал, что такое реставраторы, и способствовал их работе.

...Церковь должна мирить людей. И мир обязательно наступит. Я так говорю, потому что верю в Россию, пусть и истерзанную. Для меня Россия — это, во-первых, моя мать — символ оптимизма. Знаете, что она говорит? Ну-у, вы еще не видели настоящих трудностей... Для меня Россия — это те, казалось бы, незаметные сотрудники местных музеев, которые хранят культурное достояние страны, несмотря на то, что им самим есть нечего.

— Очевидно, немало еще икон дожидаются своего, так сказать, просветления. Есть ли на кого надеяться? Как обстоит дело с молодыми реставраторами?

— В институтах имеются отделения реставрации. Но настоящего специалиста в учебном заведении не подготовишь. Они рождаются, когда рядом есть мастера. Я не оканчивал специального учебного заведения, а учился у великих мастеров своего дела — перенимал, часами находясь рядом, получая первые уроки от Филатова, Кирикова, Чураковых. Более двадцати лет я проработал на поприще реставрации, и это самые светлые, самые чистые дни в моей жизни. Когда рядом были учителя.

Я знаю много примеров, когда учащиеся едут в деревню на лето и работают там, приводят в порядок храмы. Причем не за деньги — за кружку молока и кусок хлеба. Из таких и вырастают настоящие реставраторы, большие мастера.

Мне радостно, что среди молодых моих соотечественников немало искренне любящих старину, древнерусское искусство, а значит, историю родины. Способных очистить Россию от наслоений лака и грязи.

Савелий Ямщиков