Создатель отечественной сельскохозяйственной науки, естествоиспытатель, своеобразный и самобытный мыслитель Андрей Тимофеевич Болотов (1738-1833) был еще и талантливым художником, выдающимся мастером садово-парковой архитектуры, знатоком и умельцем едва ли не во всех мыслимых ремеслах. Но главное — был он превосходным литератором, основоположником того направления в литературе, которое позже, уже в наши дни, назовут «документальной прозой». Его «Записки» («Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков») не имеют себе равных в истории нашей словесности — как по широте охвата, так и по художественной выразительности в описании русской жизни второй половины XVTII века. Не менее интересна и сама личность Андрея Тимофеевича — неутомимого труженика, человека высокой нравственности, верного слуги и сына Отечества, стойкого исповедника и защитника Православия.
Андрею Тимофеевичу Болотову не было еще и двадцати четырех, когда Россию всколыхнул документ воистину еще неслыханный. То был «Манифест о вольности дворянства», подписанный 18 февраля (даты здесь и далее приводятся по старому стилю) 1762 года. С изданием «Манифеста» русским дворянам было предоставлено право собственного выбора — служить или не служить на «государевой службе», жить, где заблагорассудится, заниматься чем угодно.
В любом событии всегда можно увидеть и лицевую, и оборотную стороны. Оборотной стороной «Манифеста» стала узаконенная возможность прожигать свои дни, проматывая политые потом и слезами плоды труда подневольного люда в светских салонах, а то и под чужими небесами «цивилизованных» заморских стран. Но была и лицевая сторона, ради чего, собственно, и затевался этот документ: установить в России порядки, когда бы деятельные и рачительные землевладельцы-дворяне без помех могли разумно и вдумчиво вести хозяйство в своих имениях, умножая — ко всеобщему благу — совокупное богатство державы Российской. И среди тех не столь уж многочисленных дворян, которые увидели свое призвание в устроении правильного, на научных принципах основанного «домостроительства», Андрей Тимофеевич Болотов занял место почетное и достопамятное.
Выходец из среды помещичьего дворянства «средней руки», Андрей Тимофеевич к тому времени, когда «Манифест», словно сказочный придорожный камень у распутья, поставил его перед выбором дальнейшего жизненного пути, успел повидать и испытать многое. Родителей он лишился еще в отрочестве. Шестнадцати лет от роду, как и полагалось по тогдашним законам, пошел на военную службу. Судьба оказалась милосердной к юному подпоручику Болотову: пламя жестоких и кровопролитных сражений Семилетней войны его миновало. С детства владевший в совершенстве немецким языком офицер стал переводчиком в канцелярии русского губернатора отвоеванной у врага Восточной Пруссии. Долгое пребывание в Кенигсберге много дало любознательному юноше. Вместе со своими ровесниками, выпускниками недавно основанного Московского университета, командированными в Кенигсберг для «усовершенствования в науках», Болотов прослушал курс лекций известного философа магистра Веймана, оказавших немалое влияние на весь строй его мировоззрения. Это прежде всего проявилось в готовности принять без рассуждения божественное Откровение, выраженное в Библии, основой всей нравственности и морали считать совесть, а критерием истины — человеческий опыт.
Но еще более глубокий след в жизни Болотова оставило чтение книг. И тех, что он смог прочитать в кенигсбергских достаточно богатых библиотеках, и тех, что, не убоявшись чувствительных для своего сравнительно скромного бюджета расходов, старательно собирал до конца дней, составив немалую, не в одну тысячу томов библиотеку, равную которой едва ли можно было сыскать тогда во всей России.
В Кенигсберге Болотов служил не прислуживаясь — такое ему, как и грибоедовскому герою, показалось бы тошно — под началом губернатора, генерал-поручика барона Н. А. Корфа. С воцарением Петра III барон Корф получил чин генерал-аншефа и назначение в Петербург. Согласно предписанию, флигель-адъютантом Корфа должен был стать поручик Болотов (что сразу же означало его возвышение в чин, равнозначный капитанскому). Оказанная милость, лестная сама по себе и завидная для окружающих, означала, с другой стороны, полнейшую невозможность воспользоваться правом немедленно выйти в отставку и уехать в свою деревню, к чему всей душой стремился Андрей Тимофеевич.
В Петербурге Болотов застал суматошное и оскорбительное для русского сердца, но, по счастью, кратковременное, правление голштинского выродка. Под свист флейт и рокот барабанов вышагивали на прусский манер затянутые в мундиры прусского же покроя русские гвардейцы. По улицам брели, от стыда потупив взор православные священники, по указу императора обритые и переодетые в одеяния наподобие лютеранских пасторов. Болотову помог случай: нежданно и не с трезвой головы император-самодур решил распустить все генеральские штаты. Повеление императора для Болотова означало освобождение от морального обязательства продолжать службу под началом Корфа. А спустя неделю «отставной от армии капитан» Андрей Тимофеевич Болотов поскакал, как сам напишет позднее, «неоглядкою из сего столичного города, оставив его и все в нем в наисмутнейшем состоянии и будучи неведомо как рад, что уплелся из него целым и невредимым». Он хорошо знал, что призван, говоря его собственными словами, «к той мирной, спокойной и благополучной жизни, какою Небу угодно было меня благословить в последующее потом время; за что благодарю и на век не престану благодарить великого моего Зиждителя».
Что делать в своем имении? Чем занять свой досуг? И не станет ли тоскливо в глуши после многих лет, проведенных среди немолчной сутолоки больших городов? Эти и подобные вопросы перед Болотовым даже не вставали. Он знал наперед, чего ему хочется сильнее всего на свете: «Я, полюбив науки и прилепившись к учености, ничего так в жизни не желал, как удалиться в деревню, посвятить себя спокойной деревенской жизни и проводить достальные дни свои посреде книг своих и в сообществе с музами». Правда, вывела эти слова на бумаге рука человека, миновавшего уже шестидесятилетний порог. Но их искренность не дает ни малейшего основания сомневаться, что они в точности воспроизвели его мечты и намерения без малого сорокалетней давности, тем более что их подлинность и серьезность подтвердила сама жизнь.
Науки, а из них более всего науки земледельческие, и искусства («музы» — по расхожей метафоре той поры), среди которых на первом плане всегда было у Болотова литературное творчество, и в самом деле заняли в его сердце главное 'место. Однако он отнюдь не желал себе удела этакого отшельника, сторонящегося людей и отвергающего все простые радости жизни. Даже наоборот, с первых же дней после отставки — и чем дальше, тем серьезнее — задумывался Андрей Тимофеевич о женитьбе, семье, уютном и теплом домашнем очаге. Верный себе, он возлагал, по его словам, все силы упования на Бога, «оказавшего мне уже столь многие опыты своего особого и милостивого обо мне попечения». «И хотя я искал себе невесты,— читаем далее,— но всею внутренностию души своей просил и молил сие невидимое и благодетельное высочайшее Существо, чтоб сыскало Оно мне невесту и дало такую мне подругу, какую самому Ему будет угодно,— и я хотел принять ее от Его святой десницы».
Впрочем, с такого рода соображениями соседствовали и обычные земные, чисто житейские («Я хотя и не искал себе слишком богатой невесты, каковую получить за себя и не надеялся, но и на слишком бедной жениться мне тоже не хотелось, а особливо потому, что и собственный мой достаток был не слишком велик, а весьма-весьма незнаменит»). Здесь как раз стоит немного поразмыслить, тем более что люди нашего времени чаще всего имеют превратное суждение на этот счет. Богатство помещика обычно и нагляднее всего исчислялось количеством принадлежащих ему «душ» («душ ревизских» — то есть работоспособных крестьян и дворовых мужского пола). С легкой руки Грибоедова мы как-то привыкли к мысли: «Будь плохонький. да если наберется душ тысячки две родовых - тот и жених». Между тем уже «тысяча душ» была свидетельством чрезвычайно богатого семейства. Весьма состоятельными людьми считались такие известные современники Болотова, как А. Н. Радищев и книгоиздатель Н. И. Новиков (у первого числилось более двух с половиной сотен душ, а у второго — свыше семисот). На этом фоне сто с немногим душ Болотова — действительно «достаток незнаменитый». С другой стороны, немало рассеяно было на Руси усадеб, где сиживали сиднем — ибо уехать куда-либо и жить на стороне они бы просто не смогли — владельцы двух-трех, а то и одного неполного десятка крепостных. Болотов не раз возвращается в своих «Записках» к мыслям о «братьях дворянах», «которые и того не имеют, что я имею, и которые бы счастливейшими людьми себя почли, если б могли иметь столько, сколько я имею, и быть на моем месте». Такие размышления он всегда сопровождает поучением (ведь «Записки» в первую очередь адресованы его непосредственным потомкам): не надобно, мол, никогда смотреть вверх, а надобно смотреть вниз — и будешь всем доволен. И еще советует назидательно: «Когда небогат, так и живи так — не затевай ничего лишнего, не гоняйся во всем за богатыми, а протягивай, говоря по пословице, ножки свои по одежке, так и будет дело в шляпе и все ладно и хорошо».
Внезапно охватившая Андрея Тимофеевича любовь едва не спутала все его планы, расчеты и соображения. Нет, не бедна, не слишком богата была Пелагея Васильевна Бакеева, дальняя — по материнской линии — родственница Андрея Тимофеевича, собой весьма пригожая. Зато оказался в ней изъян — «отменная привязанность к московской суетной жизни и совершенный недостаток в таких склонностях, какие хотелось иметь в своей будущей подруге». Едва сумев превозмочь себя, воротился Болотов в свою усадьбу, где усердные занятия хозяйством, чтение журналов и книг и сочинение собственных трудов вернули ему душевное равновесие и готовность повременить с женитьбой. И уже не сердцем, а более рассудком руководствовался он, когда, наконец, тянувшееся достаточно долго сватовство привело его к брачному венцу.
Александре Михайловне Кавериной едва минуло четырнадцать, когда 4 июля 1764 года в церкви села Гатницы — как раз на самой середине пути от усадьбы Болотова в деревне Дворяниново Тульской губернии Алексинского уезда к сельцу Коростино, где жила невеста,— духовник Болотова, его неизменный друг и собеседник Илларион совершил брачное таинство. За невестой дано было около сотни душ, что сразу вдвое увеличило состояние новоиспеченной семьи.
К сожалению, не сбылись мечты Андрея Тимофеевича найти в молодой жене иные, высшие достоинства. Правда, была она и рукодельницей, и хозяйкой хорошей, и в поведении правил строгих неуклонно придерживалась, и в Бога верила искренне и горячо. Но ни книги, ни высокие материи вообще ее никак не занимали. Однако женитьба все же принесла Андрею Тимофеевичу благодатную возможность обрести в своем доме «товарища, с которым, — как писал он много лет спустя, — мог бы я разделять все свои душевные чувствования и все радости и утехи в жизни и которому мог бы я сообщать обо всем свои мысли, заботы и попечения и мог пользоваться его советами и утешениями».
Не будем продолжать этот восторженный гимн человеку, посланному Андрею Тимофеевичу судьбой. Скажем прямо: именно такой оказалась его теща, «богоданная матушка теща», как неизменно именовал он Марию Авраамовну Каверину, урожденную Ар-цыбашеву. Это счастливое содружество продолжалось ровно полвека, вплоть до 1814 года, когда Мария Авраамовна скончалась в глубокой старости, дожив до взрослых правнуков.
Что же касается ее дочери, то брак ее с Андреем Тимофеевичем, если и не самый счастливый, то вполне мирный и благополучный, продлился до самой кончины Андрея Тимофеевича 4 октября 1833 года. Александра Михайловна пережила мужа ровно на один год. Господь послал им девятерых детей, пятеро из которых достигли зрелого возраста (заметим попутно, что тогда такое соотношение умерших в младенчестве с оставшимися в живых к взрослым годам считалось вполне обычным даже и в благополучных дворянских семьях). В числе этих пятерых был один сын, Павел, и четыре дочери: Елизавета, Анастасия, Ольга и Екатерина. Все четверо впоследствии вышли замуж, и через них семья Болотовых породнилась с известными дворянскими родами: Шишковыми, Воронцовыми-Вельяминовыми, Пестовыми и Бородиными. По прямой же мужской линии род Андрея Тимофеевича пресекся на единственном праправнуке. И хотя сейчас существуют представители этой старинной дворянской фамилии, прямыми потомками Андрея Тимофеевича их назвать нельзя.
За минувшие семь десятилетий было зазубрено множество наемных перьев, поднаторевших в преступной и предательской, по сути дела, попытке очернить прошлое России. Одним из излюбленнейших сюжетов советской псевдоистории стало придуманное ею поголовное тунеядство представителей дворянского сословия. Жизнь самого Андрея Тимофеевича Болотова и всей его семьи начисто опровергает подобные измышления. Причем истовый и неустанный труд, составлявший смысл и суть этой жизни, был лишен малейшего налета лицемерия и фальши. Андрей Тимофеевич никогда не брался за сошники сохи или плуга. Не случалось ему ни косить, ни сгребать навоз, ни грузить возы: все это умели его крестьяне. Зато ни единого — в самом буквальном смысле слова — мига своей жизни не проводил он в праздности.
Распорядок его жизни был неизменен от возвращения с военной службы до глубочайшей старости, когда постепенная потеря сперва зрения, а потом и слуха лишила его возможности трудиться. Его день начинался спозаранку — зимой в шестом часу утра, а летом в четвертом, когда еще досыпали сон пастухи и лишь хозяйки в крестьянских избах раздували огонек в устьях своих печей — подательниц пищи и тепла на целые сутки. Еще до чая, который приносили к нему в кабинет, и непременной трубки, единственной за день (он полагал, что это способствует исправному пищеварению), Андрей Тимофеевич успевал многое и прочесть, и записать.
Читал он обычно поутру своего же сочинения «утреннее размышление» — благочестивое обращение к милости Всевышнего, соотнесенное с природным — по сезону — предназначением каждого дня в году (книгу «Чувствования христианина при начале и конце каждого дня в неделе, относящиеся к самому себе и к Богу» Болотов издал в 1781 году). Записывал же в нарочно заведенных тетрадях и погодные наблюдения, так что впоследствии русская наука получила бесценный дар — точные, с указанием температуры атмосферного давления метеорологические сведения более чем за полвека, притом непрерывные, и — себе на память — обстоятельства минувшего дня (отсюда родились его знаменитые «Записки»). Фиксировал Болотов и те события, о которых сообщалось в газетах, русских и иностранных, — он выписывал их с молодых лет во множестве, хотя стоило это весьма недешево (пожалуй, не менее дорого, чем в наше время). Вместе с тем не упускал он и случая выспросить приезжих о том, что делалось в столицах и больших городах. Так что с годами в руках у Болотова оказалась своеобразная летопись, которую он обработал и частично смог издать, а частично включить в «Записки».
Более двадцати лет Болотов занимал место управителя принадлежавших самой императрице волостей — сперва Киясовской, неподалеку от Москвы (ныне это Ступинский район Московской области), затем — с 1776 по 1796 год — Богородицкой и Бобриковской (в нынешнем Богородицком районе Тульской области). Должность управителя требовала, естественно, и чисто административных, и хозяйственных, и прочих забот, в том числе строительных. Андрей Тимофеевич весьма преуспел и на такого рода поприщах. В частности, под его наблюдением был завершен и отделан великолепный дворец в Богородицке, сооруженный по проекту выдающегося архитектора екатерининской эпохи академика И. Е. Старова (дворец сильно пострадал в годы Великой Отечественной войны, а ныне поднят из руин и стал музеем и своего рода памятником Болотову). Частично восстановленный пейзажный парк у дворца, едва ли не лучший и первый в стране, созданный без участия иностранцев,— еще одно наглядное свидетельство заслуг А. Т. Болотова перед Отечеством, равно как и усадебная здешняя церковь. Замечателен талант и Болотова-живописца: его изящные рисунки и акварели запечатлели Богородицкий парк, его росписи украсили Богородицкий храм.
Огромно литературное наследство Андрея Тимофеевича: помимо упоминавшихся здесь «Записок», это еще и ученые статьи, в основном на сельскохозяйственные темы, публиковавшиеся в «Трудах» Императорского вольного Экономического общества. Это и целые журналы — «Сельский житель», «Экономический магазин», в которых Болотов был и редактором, и составителем, и переводчиком, и главнейшим из авторов: подобного рода материалов библиографы насчитали до 925. Но даже и этим далеко не исчерпывается список опубликованных работ Болотова. Трактат «Краткия и на опытности основные замечания об електрицизме и о способности електрических махин (таково правописание тех времен. — А. И.) к помоганию от разных болезней» — одну из первых в России монографий об электромедицине, которой много и успешно занимался Андрей Тимофеевич,— Санкт-Петербургская Императорская академия наук напечатала в 1803 году. А его философско-нравоучительные и чисто беллетристические сочинения и переводы произведений немецких и французских авторов в совокупности составляют более десятка томов. Здесь же уместно упомянуть и о более чем 350 рукописных тетрадях Болотова, которые еще ждут своего исследователя и издателя.
Впрочем, вернемся к насыщенному самозабвенным истовым трудом дню Андрея Тимофеевича. Обедали Болотовы по исконной русской традиции довольно рано: вскоре после полудня семья садилась за стол. Обед бывал вкусным и сытным, но отнюдь не изысканным. Судя по воспоминаниям Михаила Павловича Болотова, он включал четыре или пять блюд: «холодное», «горячее», «соус», «жареное» и «пирожное». Сопоставляя этот перечень с текстом «Записок», совсем нетрудно раскрыть содержание перечисленных наименований: «холодное» — это какая-либо закуска, в частности, вероятно, в скоромные дни студень. Словом «горячее» еще и сейчас многие называют суп (надо полагать, в ряду супов в исконно русском доме Болотовых преобладали щи, скоромные или постные, а также разные похлебки и — особенно во время постов — уха); «жареное», понятно само собой,— мясо или рыба. «Пирожное» же во времена Болотова означало попросту нечто печеное, например, сладкий пирог. Замысловатых кондитерских изделий с кремом тогда еще почти не знали, если, конечно, не считать двора или домов высшей знати, где поварами и кондитерами нередко бывали иностранцы или в крайнем случае выученные ими «люди» из дворовых. Итак, остается «соус». Но тут стоит сделать одну оговорку в связи с видоизменением понятий, которое они иногда претерпевают со временем. Слово это, пришедшее в наш язык из французского, с самого начала означало то же, что и сейчас. Однако было у него и еще одно значение — «приправа», позже замененное другим, тоже из французского языка, заимствованным названием «гарнир». А так как многие разновидности гарниров готовятся да и подаются отдельно, понятно, откуда появилось это обозначение одного из обеденных блюд болотовского дома.
Впрочем, у болотовского стола особое отличие все же было. И определялось оно огородными «упражнениями» хозяина дома. Так, почетное место — как раз в разряде «соусов» — занимал тем или иным способом приготовленный и тогда еще весьма мало распространенный в России картофель (Андрей Тимофеевич был одним из пионеров в его возделывании и неутомимым пропагандистом нашего теперешнего «второго хлеба»). Нередко здесь подавалась и не слишком привившаяся на Руси спаржа. О ней Болотов писал в одной из своих ученых статей: «Спаржные росты (т. е. стебли.— А. И.) составляют не только вкусную, но и весьма здоровую и сытную пищу». И добавлял: Достойна она по справедливости в множайших местах заведения и размножения». Шпинат, артишоки. капуста цветная, брюссельская, капуста савойская и кольраби, баклажаны, сладкие перцы, сельдерей, анис, тмин, даже столь привычный для нас, но мало известный тогда укроп — все это не миновало болотовского стола. А никем не принятые в те времена помидоры — здесь Андрей Тзшофеевич также оказался первооткрывателем. Тогда эту культуру, разводившуюся как чисто декоративную, на цветочных клумбах, считали даже ядовитой или. во всяком случае, несъедобной. Андрей Тимофеевич рискнул отведать «любовное яблочко» (от его французского названия «помм д'амур» и пошло наше слово «помидор»). Обнаружив таким достаточно рискованным опытом, поставленным на самом себе, полную безвредность нарядных плодов, Андрей Тимофеевич вскоре предложил половинку томата своей неизменной соратнице и советнице — «богоданной матери-теще». Мария Авраамовна одобрила вкус и запах неизвестного плода. А в скором времени явился он и на общем столе. Домочадцы поначалу морщились, затем привыкли и оценили новинку, ставшую одним из украшений домашних трапез.
Послеобеденный сон — ровно час, ни минуты больше или меньше,— завершал первую половину исполненного трудами дня Болотова. Привычку к нему он выработал еще в Петербурге, когда суматошная адъютантская должность порой держала его в напряжении до глубокой ночи. Поначалу он давал часы своему камердинеру, приказывая разбудить себя. Затем стал пробуждаться сам, сохранив эту привычку на всю дальнейшую жизнь.
Проснувшись, Андрей Тимофеевич, по свидетельству внука, «всегда любил чем-нибудь полакомиться и в особенности любил фрукты». Да они и были всегда под рукой — в дворяниновской усадьбе насчитывалось целых три сада: «верхний», «маленький» и еще «главный». Насадил прекрасные сады Болотов и возле управительских домов в Киясовке, где прожил неполных три года, не говоря уже о Богородицке, в котором провел целых два десятка лет. В садах Андрея Тимофеевича на первом месте были яблони, в том числе тех пород, которые он — один из первых в России сознательных селекционеров-опытников — сам же и вывел («дворяниновка», «болотовка», «андреевка»). Росли в его садах груши и сливы, вишни и всевозможные ягоды. Иных же заморских фруктовых «произрастений» Болотов в отличие от многих тогдашних дворян, любивших ими тщеславиться, завести не старался и при всем своем интересе к разного рода садовым затеям необходимые для того оранжереи почитал пустой блажью.
Послеобеденные часы четкого предназначения не имели. Болотов тратил их опять же в зависимости от времени года и насущных нужд: весной и до осени по большей части в полях или в саду, зимой и в непогоду писал и рисовал, а нередко и рукодельничал. Он великолепно владел переплетным ремеслом, секретами слесарного и токарного мастерства, столярной и множеством иных работ. Своими собственными руками он собирал такие сложные устройства, как электростатические машины,— выше уже говорилось, что использовал он их для лечения. Еще в молодые годы он собственноручно устроил «першпективический ящик» — своего рода стереоскоп. Иногда «для забавы» сооружал разного рода комнатные фонтанчики. А случалось, изготавливал и более серьезные вещи: не имея еще возможности приобрести карету, вместе с одним из своих дворовых он переделал и придал «сущую благообразность» доставшейся ему по наследству коляске — да так, что выехать в ней было не зазорно, а даже завидно. Позже Андрей Тимофеевич, не любивший попусту тратить время в дороге, придумал и построил для себя особый зимний возок со стеклянным верхом, где, удобно расположившись, без помех читал даже в метель и вьюгу, когда случалось выезжать зимой.
Ближе к вечеру, часов в пять, в доме пили чай — все вместе, всей семьей. За чаем нередко читали вслух газеты и обсуждали прочитанное. Читали попеременно—и сам Андрей Тимофеевич, и его домашние (что, кстати, приучало к чтению вслух детей, а заодно как бы исподволь расширяло их кругозор). Чтение же заполняло и оставшееся время. Впрочем, допоздна не засиживались: ужин подавался в девять, после чего Андрей Тимофеевич тотчас уходил спать. В «Записках» немало описаний спокойного и мирного течения времени в болотовском доме. И в том числе вечерних несуетных часов: уютным теплом веет от умело поставленных печей. Их расположил в строго продуманном порядке сам Андрей Тимофеевич, чтобы обогревались комнаты хорошо, без траты лишних дров; рациональное пользование лесом — тема нескольких его сочинений.
Удобна лишенная показной роскоши мебель. Домашние («мои семьянинки», как зовет жену, тещу и взрослых дочерей Болотов) заняты привычным рукоделием. Возле канделябра с зажженными свечами — Андрей Тимофеевич с раскрытой книгой. За его спиной посапывает, а изредка тонко взлаивает во сне общая любимица — собачка Бижутка. Другая — Азорка — греется на печном выступе. Их любит и ласкает не только женская половина семьи, но и хозяин дома, забавляясь фокусами и проделками Азорки, которой «семьянинки» сшили платьице с кофточкой и смешной чепчик. Держали при доме, как водится, и дворовых сторожевых собак, псарни же, столь обычной в дворянских усадьбах, у Болотова не было: охоту он почитал «наипустейшею тратою времени и пустою забавою».
Случись быть гостям из ближней родни — и они включались в семейный круг. Иное, конечно, если гостей много и разных возрастов — соседей, знакомых и родни более далекой. Тогда, глядишь, слышатся и смех, и шутки, и невинные игры — азартных, особенно карточных, Андрей Тимофеевич терпеть не мог. Случались и танцы, до которых он еще в молодости был превеликий охотник, сохранив склонность до глубокой старости. Играет домашняя капелла: гобои, флейты, скрипки, валторны — такую роскошь, как правило, присущую лишь богатейшим вельможам, Болотов сумел завести в Богородицке на собственные весьма скромные средства. Так в зрелые годы. А в молодости, случалось, танцевали его гости под звуки скрипки, на которой игрывал недурно не обделенный и музыкальным даром хозяин Дворянинова...
Никто, кажется, из писавших про Болотова всерьез не задумывался о том, что его домашняя, семейная жизнь — с определенными, конечно, неминуемыми поправками, внесенными временем, — невольно наводит на мысль о замечательном памятнике русской мысли — «Домострое». Именно там впервые и наиболее полно оказались сформулированы правила
и обыкновения, которыми должно руководствоваться в домашнем и семейном быту русскому православному человеку. Есть много оснований предполагать, что Болотов никогда не держал в руках этой мудрой книги. Но вовсе не случайно в его сочинениях устойчивое словосочетание «рачительный домостроитель» (иногда «домоустроитель» или «домоуправитель»). Оно — наглядное подтверждение преемственности и устойчивости основ взгляда русских людей на мир.
Если Вышним Промыслом когда-нибудь суждено возродиться нашему Отечеству в единственно возможном для него способе бытия, то не иначе как в преемственности света домашнего очага. Угасить его пытались на протяжении веков. Жизнь великого русского мыслителя, ученого, просветителя и писателя Андрея Тимофеевича Болотова показывает, что для этого вполне достаточно обратить в Остров Радости свой дом, оградив его от житейских бурь твердыней душевного спокойствия и созидательного труда, освещенных немеркнущим светильником искренней Веры.
комментариев: 2
комментариев: 1
комментариев: 1
комментариев: 2
комментариев: 1
комментариев: 2
комментариев: 1
Не ждите самого подходящего времени для секса и не откладывайте его «на потом», если желанный момент так и не наступает. Вы должны понять, что, поступая таким образом, вы разрушаете основу своего брака.
У моей жены есть лучшая подруга. У всех жен есть лучшие подруги. Но у моей жены она особая. По крайней мере, так думаю я.
Исследования показали, что высокие мужчины имеют неоспоримые преимущества перед низкорослыми.
Из всех внешних атрибутов, которыми обладает женщина, наибольшее количество мужских взглядов притягивает ее грудь.
Если мы внимательно присмотримся к двум разговаривающим людям, то заметим, что они копируют жесты друг друга. Это копирование происходит бессознательно.
Дети должны радоваться, смеяться. А ему все не мило. Может быть, он болен?
Школьная неуспеваемость — что это? Лень? Непонимание? Невнимательность? Неподготовленность? Что необходимо предпринять, если ребенок получает плохие отметки?
Комментарии
+ Добавить свой комментарий
Только авторизованные пользователи могут оставлять свои комментарии. Войдите, пожалуйста.
Вы также можете войти через свой аккаунт в почтовом сервисе или социальной сети: