Интервью

Спартак Мишулин: «Людям надо говорить хорошие слова каждые пять минут»

... Я порадовалась за Спартака Васильевича, что есть у него настоящий друг и надежная семья; поняла, что главное в этот человеке — доброта и любовь к людям, и от души пожелала ему новых ролей в его родном театре, а нам новых встреч с любимым артистом.

Оказывается...

Наука и спорт

Высокие достижения спортсмена зависят не только от физической формы, но и от того, как он экипирован. Спортсмен может и не знать, сколько всяких ноу-хау вложено в его победу.

Присоединяйтесь

• RSS

Кошечка взаймы

Словосочетание «печки-лавочки» невозможно перевести на иностранные языки. По отдельности значение каждого слова здесь вполне понятно, конкретно; соединенные же вместе, они теряют свой прямой смысл и обретают... Но что именно — однозначно определить всегда затруднительно. Это может быть и смешное, почти невероятное житейское приключение, и даже вовсе фантастическая нелепица, имеющая, однако, бытовую прокладку, и «страшная история», происшедшая якобы где-то неподалеку...

Как бы там ни было, но и про случившееся, и про легендарные «печки-лавочки» слушать и читать нам бывает всегда интересно, а порой и полезно.

Домик мой стоит на берегу речки-тихони. Рядом только Иван Петрович живет и еще баба Таня. А вся остальная деревня — на бугре. Стоят, вокруг наших трех домов высокие ольхи и тополя, словно мы в лесу. Да и лес рядом. Хорошо здесь. Осенью тоже хорошо, только тоскливо немного. Ночи осенью начинаются рано, и такие они долгие, широкие, как большая река. Плывет мой домик по ночи, словно корабль, долго ему плыть до светлого берега — до утра. На дворе тьма. Тихо. Слышно, как звезды по небу чиркают и падают где-то за ольхами в лес. У Ивана Петровича и бабы Тани света в окнах нет — они спят. Только у меня свет, я не привык рано ложиться.

Я сижу один и пишу письмо к другу. Печка дрова жует, потрескивает ими, тепло, письмо пишется. Вдруг зашелестело что-то в домике и пискнуло. И вижу я — из дыры возле печки вылезла мышь и печально на меня смотрит, будто спрашивает: «Ты небось тоже меня поймать и скушать хочешь?»

Этого я совсем не хочу, я же не кошка; отвернулся от мышки и пишу себе дальше. Мышка осмелела, ходит по домику, чего-то нюхает. Я забыл про нее, но чувствую, на ноге у меня что-то тепленькое. А это она на ноге сидит и не печально совсем, а уже нахально даже на меня смотрит. Я стряхнул ее — ишь ты! А она отбежала к печке, что-то пискнула, и вылезла из дыры вторая мышка. И начали они носиться как угорелые. И по полу, и по книжной полке, и по занавескам на окнах. Не дают писать, мешают. Лег я тогда спать, свет выключил. А они еще пуще разбегались. То звенят на кухне чашками, то в коробке с картошкой и луком шуршат, кажется, их не две, а все двадцать. Включил свет — те же две мышки сидят на моем ботинке и шнурок теребят. Симпатичные, в общем, мышки, но такие нахальные!

Снова я попробовал спать, а они снова расхулиганились. Даже по мне, по одеялу бегают. Я не сплю, злюсь и мечтаю: вот поймаю вас, свяжу хвостами! Но я ведь не кошка.

Из-за них я утро проспал. Надо что-то делать. Надо этих мышек приструнить. И придумал я попросить у кого-нибудь кошку на ночь. Она с ними по-своему, по-кошачьи поговорит. Только у кого попросить кошку? У Ивана Петровича живет кот Кузьма! Красавец! Сам будто в черном фраке. Грудка белая, белые перчатки на лапах, а на мордочке черная маска. Прямо мистер Икс, только глупый. Он однажды по своей глупости залез на фонарный столб (воробья поймать хотел), а слезть боялся. И сидел на фонарном колпаке двое суток, и орал не переставая. И так надоел Ивану Петровичу, что тот специально для этого случая сделал длинный шест, каким голубей гоняют, и этим шестом согнал наконец Кузьму на землю. Вряд ли такой кот сумеет с моими мышками справиться.

Вот бабы Танина Брыська — дело другое. Веселая такая полосатая кошечка, очень воспитанная. Ее баба Таня еще зимой воспитала. Как напроказит Брыська — стащит чего-нибудь или разобьет чашку,— баба Таня ее за шиворот и за дверь. «Сиди,— говорит,— у трубы, Шкода!» И правда, никуда Брыська от родного дома не уходит. Заберется на крышу — у трубы теплее — и сидит. К ночи баба Таня выглянет и крикнет ей: «Иди домой, Шкода! Тебе амнистия вышла». И Брыська, счастливая, ка-ак брызнет с крыши, да в дом, в тепло — и больше уж не шкодит.

Эту Брыську я однажды спас. Помогал как-то бабе Тане таскать сено на сеновал. Таскаю и слышу: в летней кухне кто-то слабенько и хрипло уже мяукает. А баба Таня — бабушка старая, слышит она очень плохо. Гром загремит, а ей кажется, что это в дверь постучали. Я подошел к летней кухне, она заперта, а кто-то там точно мяукает.

— Баба Таня,— кричу,— вы в летней кухне никого не закрыли?

А она:

— Нет, сынок, сено не прелое. Нынче сено привезли, слава богу, доброе.

Я тогда кричу ей прямо в ухо:

— В летней кухне мяукает кто-то!

— Ах,— уронила баба Таня вилы,— а я гляжу — где моя Брыська, неделю уж нет. Думала, ушла она от меня, а это я сама, старая старуха, заперла ее нечаянно.

Пошли мы освобождать Брыську из заключения. Как она выскочила, как выпрыгнула — и бабе Тане на грудь. Мурчит и, честное слово, как собака ее лижет. А баба Таня мне ее сует: «Ты вот его лизни, он тебя услыхал, а я бы, глухая, уморила тебя без вины».

Брыська поняла и меня тоже лизнула.

Нашел я бабу Таню в огороде, она морковку дергала. И кричу ей в ухо:

— Баба Таня! Можно я Брыську на ночь возьму? А то мыши мои меня съедят.

— Так ты хочешь кошечку взаймы взять! — она отвечает. — Возьми хоть на три ночи. У меня коровка есть, курочки, котенок еще один Брыськин, а тебе скучно. Возьми.

Брыська тут же была, в невыдерганной морковке кузнеца ловила. Я взял ее, погладил и принес домой. Она начала домик обнюхивать, обходить, а я налил ей в маленькое блюдце молока — кошечку взаймы обязательно угостить надо. Показалось мне, что мало этого молока Брыське, и еще налил, в большое блюдце. Брыська же попила из маленького, а большое не тронула даже, и замурчала: «Хоррошо, подежуррю до утра». Нашла она дыру возле печки, села рядом и ушки на дыру наставила. И ушки, и усы. Я затопил опять печку и сел письмо дописывать. А Брыська возле дыры сидит, как застыла. Я дописал письмо - хорошо получилось, почитал немного книжку и лег спать. Возле печки от поддувала — красноватый шар света, в домике тихо, тепло, мышки носа не кажу: И я уснул. Во сне послышался мне писк, и, наверное, Брыська на мягких лапах — прыг, прыг. И опять тихо. И немного погодя, вроде кто-то бормочет, обиженно как-то, горячо, будто угольки в печке пощипывают. Я совсем проснулся, приоткрыл глаза, смотрю не шевелясь. А у печки в красном шаре света сидит моя Брыська и напротив что-то сероватое. Мешок, что ли. Но с ручками и ножками в валенках. Сидит он в обнимку с веником и, как балалайку, его теребит. Пригляделся — и личико у него есть, грустное, и рот картошины с носом и маленькими глазками, и волосы, и борода, и будто оно золой посыпано. И бормочет:

— Брыська, Брыська, ты мышек моих не гоняй. Они ведь мои мышки, я с ними тут живу.

— Мышки, домовушка, хозяину письма писать мешают. А хозяин хороший, он меня спас,— отвечает Брыська.

(Так это значит домовой!)

— Хороший, хороший,— бурчит домовушка, -а приезжает редко, всю зиму один живу, одни мыши со мной. Хороший, хороший, а веник у него какой Одни будылья, таким пыль не выметешь.

— Все равно, домовушка, нехорошо, что мышки ему мешают.

— Нехорошо, нехорошо, а это хорошо, что он меня не уважает? Приедет, не поздоровается, уедет, не попрощается.

(Ведь вот что! Но я-то и не знал, что он у меня живет.)

— А вот он тебе целое блюдце молока налил,-говорит Брыська.

— Молока, молока, не пью я молока. Мне уважение нужно, и веник опять же вот-вот рассыплется.

— Знаешь, домовушка, он ведь городской, неграмотный. Но я ему расскажу про тебя, он исправится.

(Оказывается, я неграмотный! Я аж на кровати заворочался.)

Брыська на меня обернулась: «Тише, он проснулся кажется!»

Я глаза крепко закрыл, притворился, что сплю, и правда, уснул.

Утром я погладил Брыську и говорю ей: «Спасибо тебе, Брыська, я слышал все. Ты скажи только, как его, домовушку, зовут?» А Брыська мурчит: «Харритон, Харритон...» Взял я старый веник — действительно, не веник, а стыд один — и бросил его в печку.

Наломал во дворе высокой, кустистой полыни, связал аккуратно, ровненько подрубил — и получился новый, пахучий, замечательный веник. Поставил его в угол за печку и говорю: «Вот, Харитон, тебе новы веник, а поеду в город еще и магазинный куплю. Мне для тебя не жалко. Мне приятно, что ты у меня живешь».

Брыська в тот раз еще три ночи со мной ночевала. Мышки больше не баловались, и, что странно, пыли в доме совсем не стало, печка с одной спички разгоралась, а цветы долго не вяли. По вечерам не тоскливо пишу свои письма и вслух Харитону читаю...

Но это в деревне когда. А в городе сейчас, например, все думаю: как там Харитон один-одинешенен, как баба Таня с Брыськой, Иван Петрович с Кузьмой. И в городе, где всегда много света и всегда что-то гудит или гремит,— мне немного тоскливо.

Владимир ОДНОРАЛОВ