Интервью

Владимир Гостюхин: «Будут внуки — надо их учить жить смелее»

Напряжение было столь велико, что после финальной сцены самоубийства, вошедшей в фильм вторым дублем, я упал на руки режиссеру и не приходил в себя минут пятнадцать...

Оказывается...

Наука и спорт

Высокие достижения спортсмена зависят не только от физической формы, но и от того, как он экипирован. Спортсмен может и не знать, сколько всяких ноу-хау вложено в его победу.

Присоединяйтесь

• RSS

ТВОРЦЫ ОСТАЮТСЯ

Больше слова «урок» в дневнике Александра Ивановича не встретится. Он в школе как учитель работать перестал. О конфликте своем с директором он пишет неохотно, неподробно, не фиксируя на этом внимания своего (насколько это возможно), не сосредоточивая своей жизни. А сколько мне пришлось встретить сломанных судеб, которые приносили свою жизнь на алтарь не дела, а только конфликта. И, в конечном итоге, почти всегда теряли дело и проигрывали конфликт. Оглянуться, вовремя взвесить, хватит ли сил и на дело, и на конфликт, не все могут. А у конфликта своя пружина, ее. Не во всякий момент остановить можно.

А вот как она закручивается, эта пружина. не всегда и видно. И в случае с Шевченко самое трудное — рассказать, как постепенно исчезали крокодил и рыба со школьной стены, лев с забора и рисунки студийцев, висевшие в классах. Это был мучительный процесс, имевший некую закономерность. Чем известнее становилась студия, чем больше призов получали ребячьи рисунки на выставках в стране и вне ее, тем сложнее становились отношения руководства школы (и наробразовского руководства района тоже!).

Когда на одном из школьных совещании не в первый раз было сказано, что Шевченко мешает работе школы (А чем мешает? Тем, что ребята в студию рвутся?), и учителя промолчали, Александр Иванович написал заявление: «В связи с тем, что я мешаю школе, прошу меня уволить».

Его подписали тут же. Директор школы был на курсах повышения квалификации, его замещал молодой биолог. Он это заявление (Советуясь? Согласовав? Не знаю.) тут же подмахнул.

С тех пор в школе села Прелестное на уроках рисования не рисуют радость и грусть, не определяют, на что похожи деревья и облака. Все это осталось в студии, и прийти сюда может каждый, и классы с продленки иногда по договоренности Александр Иванович в студию забирает. Но в школе, Шевченко нет.

Вы подумаете: ну сейчас-то другая эпоха наступила. Сейчас, когда, все прозрели (кто, правда, искренне, а кто и вынужденно и поняли, как нужны школе смелые, талантливые, ищущие, нестандартно думающие учителя, Шевченко работает не только в студии — в школе. Упросили, уговорили, и он, конечно, согласился.

К этому мы еще вернемся.

Рай-Александровка и Пискуновка — соседние села. Эти места с давних времен славились в нашей местности изготовлением керамической посуды, Но древний промысел заброшен, производство забыто. Об этом напоминает лишь название села — Пискуновка. Кроме чудесной посуды, жители села делали и керамические свистки-игрушки (пищалки), отчего и утвердилось за селом название Пискуновка.

Еду в автобусе с учителем местной школы. Живет он в благоустроенной городской квартире, а на работу ездит в село автобусом. Жителей характеризует критически: «Куркули! Денег куры не клюют. Огороды собственные по целому гектару. А что жадные к деньгам, так это точно». Я говорю, что не может быть: вся деревня — одни куркули. А он убеждает меня, что вся деревня: «Один богатее другого».

И вот я в первом доме "куркулей". Это две старушки-сестры. Старшая с трясущимися руками. «После смерти мужа случилось,— объясняет старушка.— До сих пор не верится, что нету его». Живут вдвоем. Дочь одной из них в городе, как многие, уехала из села. Приезжает в воскресенье — и то не каждое. Вот так и живут старушки-«куркули» на колхозную пенсию 28 рублей и с гектаром огорода, наполовину заросшим бурьяном. Но вот что любопытно: нет уныния на лицах этих благородных женщин. Даже болезнь свою старшая старается объяснить с юмором: «Мне и еды много не надо, пока ложку ко рту донесу, все равно половина разольется».

Узнав о цели моего прихода, вспоминают, что в их доме найдется для нашего музея. «Есть у меня в сундуке полотенце, с девичьих лет храню. Сама холст ткала, сама и узор вышивала. С мужем моим, когда еще не женились, встречались только, тогда и вышивала. Все боялась, не отдадут меня за него. Они бедно в селе жили. Вот и вышивала свои мысли на полотенце. И вот храню до сих пор, как мечту свою девичью».

Теперь на вышитом узоре замечаю и я распустившиеся цветы и две фигурки, взявшиеся за руки. И не отдает, а как бы вручает мне Анна Семеновна свою мечту, свою надежду девичью — без сожаления, но с искренней надеждой, что хранить будем.

Идем с пионервожатой местной школы Аней но улице и смотрим на дома, в какой зайти можно. «Это старый, возможно, и есть кое-что старинное»,— говорит Аня.

Дом (если эту избушку можно назвать домом) покрыт соломой. На крыше яркие сочные пятна зеленого мха. Двор зарос бурьяном, только тропинка к калитке да ровная дорожка по обе стороны проволоки, натянутой от сарая к погребу, утоптанная добродушной лохматой собакой. При нашем появлении собака незлобно полаяла, но из конуры не вышла. Мы постояли в раздумье и хотели уже уходить, когда из сарая вышла пожилая маленькая женщина и молча направилась к нам. Мы здороваемся, женщина молча кивает головой. «Это тетя Ганна, она глухонемая»,— вспоминает Анна.

Догадливая Аня разводит руки, как бы имитируя холст, и утирает лицо. Потом движением рук показывает квадрат и крестится. Это должно изображать икону. Тетя Ганна удивительно быстро понимает нас и приглашает в дом. Мне почему-то стыдно просить и брать что-либо у этой женщины для музея, но хочется посмотреть, как она живет.

В комнате чисто, но холодно и сыро. На печке горстка дровишек и пустое ведерко. Хочу спросить, есть ли у нее уголь, но не знаю, как. Показываю пальцами кружок и на печку. Ганна понимает меня. Вижу, что готова расплакаться, стыдливо отворачивается от меня...

А неподалеку стоит каменный дом. Во дворе — светлые «Жигули» и непонятно откуда и зачем корпус самолета У-2 без хвостового оперения и крыльев. «Здравствуй, Юра»,— кричит Анна парню, стоящему во дворе, несмотря на холодный ветер, в свитере и без шапки. «Чао»,— подымает руку Юра. Мне не хочется спрашивать Анну, где работает Юра и зачем ему самолет без крыльев.

Вот такие разные «куркули» в Рай-Александровке.

Лидия Ивановна — куратор стройки нашей студии, дама лет сорока, слегка располневшая, но ничего лишнего. Лисья шапка и по фигуре скроенная доха подчеркивают женственность ее фигуры. Напористая, властная и слегка самоуверенная. С месяц назад она мне четко сказала:

— Директор Виталий Иванович к стройке никакого отношения не имеет. Так и передайте ему и скажите об этом мастеру. За стройку отвечаете вы.

Слава богу, я от этого воздержался. Через месяц, когда возникли споры по деталям электропроводки в залах и я настаивал на том, что освещение в студии должно быть иным, Лидия Ивановна в присутствии архитектора, мастера и директора, не моргнув глазом, не изменив интонации, сказала мне:

— Кто вы такой? По вопросу строительства мы имеем дело с Виталием Ивановичем, но не с вами.

Я смотрел в непроницаемые глаза Лидии Ивановны и думал: «А что же для нее истина? Что за человек скрыт под шкурами бесхитростных зверюшек? А много ли таких людей?» И любопытно, что это настолько реально в мире человеческих взаимоотношений, что я даже не сержусь на нее. Я что-то потерял и что-то приобрел. Но приобрел худшее.

...Еще раз приезжали главный архитектор района и куратор стройки студии Лидия Ивановна. С такими людьми не стоит ругаться, но я не сдержался. Строят студию, а я ничего не могу согласовать с ними. В тех залах, где мы планируем выставки и демонстрации фильмов, ставят умывальники. Железные доводы: «А у нас. так в чертежах проекта показано». Я не самый главный специалист по чертежам, но и то понимаю: снять умывальники проще, чем перенести их на новое место. А они — «как в чертеже, так и будет».

Когда я им говорю, что мы в этом здании планируем открыть изостудию, музыкальную школу, хореографическое отделение, они своего недоброго удивления не скрывают. Как так, в селе — и студию, и музыкальную школу? Да мы в городе такого не имеем. Да и зачем вам все это? Я им говорю о том, что в этом году ни один выпускник нашей школы не остался работать в селе, а они смотрят на меня, и у них окаменевшие лица. Для них это пустой звук.

Еще хуже то, что из 16 тысяч рублей, выделенных на оборудование для строящегося здания, я.не могу взять денег на пианино, мольберты, киноаппарат, которые будут нам так нужны.

— У вас проект мастерских, вот и покупайте станки,— спокойно говорит куратор, — и никто вам другого купить не разрешит.

— Так что же мы эти станки у цыган на гитары менять будем? — спрашиваю ее.

— А мне все равно, хоть выбросите. Я свою голову подставлять не хочу. И ничего, кроме станков, вы купить не имеете права.

— Но вы-то знаете, что мы строим студию, а не мастерскую. Зачем же нам играть в эту странную игру?

— Что вы будете делать потом в этом здании — ваше дело. А раз в чертежах это мастерская...

И так до бесконечности. Обе женщины смотрят на меня так, словно я их личный враг, а строительство студии — мой личный каприз.

Завтра утром еду к секретарю райкома. Знаю, что я им осточертел, что я для них зануда, склочник и еще бог знает кто, ну а как быть? Все равно поеду. Как так, сколько времени, сил и нервов отняло у меня и еще у многих очень хороших людей это строительство студии! И я не имею права остановиться перед какими-то барбосами...

Если посмотреть на самих себя со стороны, мы напоминаем загнанных лошадей, которые мчатся, не разбирая дороги и разбрасывая пену тщеславия, теряют самое главное из своего груза и, к сожалению, прибегают к цели зачастую с пустым возом.

Приезжали заведующий районо и инспектор облоно, которого я не знаю. Заведующий категорически против того, чтобы в новом здании, которое строят для детской студии, работали только кружки. Настоятельно предлагает, чтобы там была и столярная и слесарная мастерская для уроков труда. Я пытаюсь доказать, что студию задумали не для этого. Это должно быть здание, где ребята смогут заниматься эстетическим трудом. Рисование, лепка, хореография, музыка, пение, можно и столярные и слесарные мастерские, но для интересного творческого труда, а не для скучных трудовых уроков. Такой труд лишает ребят радости, они не видят его результатов, и это воспитывает к труду отрицательное отношение.

Хотелось бы осуществить давнюю мечту — создать детский дом творчества. Ведь строят студию, а не добавочное здание для классных занятий. И как ни странно, люди, которые должны бы помогать в этом, быть заинтересованными, упорно мешают. Это и заведующий роно, и, как ни обидно, директор школы.

Реплика завроно во время разговора о студии: «В районе есть клубы, дворцы культуры, вот и развешивайте там свое художественное искусство, а у школ другие задачи. Нам детей грамоте учить надо». Это — по поводу моих слов о выставочных залах в студии. По поводу музея детского рисунка. Упрямые, ограниченные, без любви к делу и детям люди. Ну что можно сделать с заведующим районным отделом не финансов, не животноводства, а народного образования, который считает, что музей детского рисунка — это моя блажь. А школе (в первую очередь — ему, конечно) это не нужно.

Очень неприятный был разговор, остался тяжелый осадок. Дома пил сердечные лекарства.

Уже ясно, что нам в этом здании дают только второй этаж, где можно разместить экспонаты музея и комнату студии. Как жаль, что не получается того, что хотели. Нам только второй этаж! Какая нечистая сила послала нам такого директора! Сколько нехорошего он сделал для села Прелестное и школьников! И не потому, что он вредитель и злой. Просто человек не на своем месте.

Уже апрель. Чудесная весенняя погода. В селе все, кто только может, на улице, на огороде, в саду. Все трудятся. Но это труд по-весеннему радостный. И неосознанно манящий, как праздник. Так было тысячи лет назад, так и должно быть. Даже люди, приехавшие вечером домой с завода, до позднего вечера на огородах. Это не то, что необходимость, это потребность прикоснуться к проснувшейся праматери-земле. Что-то в генах, зовущее к ней крестьянина. Но это только на своем клочке огорода. На колхозном поле он видит только гектары и плату за их обработку. А земля, поля, как живой организм, требуют и живого общения, душевного отношения. В колхозе оно теряется. Не потому ли у нас многие годы так остро стоит вопрос продовольственной программы.

О земле нельзя так протокольно. Земля — это и песня, и сказка, и кормилица наша. Только с добрыми, любящими ее людьми она поделится щедростью своей.

...В студии все окончательно определилось. Нам дают второй этаж, школе — первый. Разные входы. Что будет на первом этаже, я не знаю. Перед этим было очень много неприятного, о чем и писать не хочется.

У нас — четыре большие комнаты и одна маленькая. В двух больших — музей детского рисунка, в третьей — музей народного творчества, в четвертой — мастерская для занятий. В маленькой комнате, так называемой канцелярии, и будут храниться те картины, которые не в экспозиции. Будем менять экспозицию, как в настоящем музее. Уже сейчас трудно решить, какие работы вывешивать, какие нет. Много очень хороших рисунков, и все не помещаются. Жалко, что краски плохие, тускнеют и цвет уже не тот.

Многие жители почему-то интересуются, поставят ли забор вокруг студии. До сих пор не понимаю, почему в наших краях такое внимание уделяют забору. Ну понятно, если бы забор был сделан хорошим мастером, резной или кованный, из железа, который бы радовал глаз. Я бы сам хотел забор такой, какие еще кое-где сохранились у старинных купеческих домов в Славянке. Эти заборы — действительно мастеров-кузнецов. Но забор из сплошных досок и сплошного листа

А мне слышится за словом забор — забрал и спрятал и никому не дам. и не смотрите.

...Перешли в новое здание студии. Залы чудесные, просторно, светло. Расставили картины, хотели примерно попробовать, где какую повесим. Пришел И. Е. Колобовский. Матча походил по залам, потом спросил: «А что здесь конкретно будет?» — «Три комнаты под музей и одна для занятий»,— отвечаю. «А это вам не слишком много? Под музей это не рационально. Вот вы на стены повесите картины, а все пространство, пол так и будут пустовать?» — «Нет,— говорю,— пол пустовать не будет, мы на полу будем веники вязать, а вот что на потолке будем делать, еще не придумали, но с него можно и отчеты писать»,— «Тебе бы только позубоскалить,— говорит и потом серьезно: — Такое под музей я бы никогда не дал. Зря деньги выбросили. От него отдачи никакой».

Нерационально все-таки устроен мир. В лесу столько бесполезных цветов, бабочек, над рекой — тунеядцев-стрекоз, да и соловей, от него польза неизвестно какая, всю ночь просвистит, а днем, стервец, дрыхнуть будет. Колобовскому в природе много бы пересмотреть надо. Все было бы рационально.

...Интересно, как это все-таки получается. Вчера и сегодня ребята рисовали в студии совершенно по-разному. Вчера чувствовал себя не совсем хорошо. Так же работали и ребята. Работа не шла — и все. Сегодня у ребят другие краски, совершенно другая атмосфера — творческая, радостная. С этой детской радостью и я возвращался домой. Я как бы беру от детей их жизнелюбие, радость, энергию творчества. Но почему они не были такими вчера? Таким занудой был я? Какой-то любопытный бумеранг: то, что я даю детям, то в еще большей мере получаю от них... Притворство не проходит.

А как мы часто необдуманно, не желая этого, несправедливы к детям. Пользуясь правом старшего, не хотим замечать своей грубости, несправедливости. Она же и возвращается к нам от детей. Наверное, получается так: какими мы видим, какими представляем наших детей, как к ним относимся, как о них думаем, такие они и растут.

Уверен, глубоко убежден: относитесь к детям спокойно, уважительно, верьте детям, будьте сами уверены в их чистоте, они и будут такими. Хорошо можно делать только то, во что сам веришь, и получишь хорошее. Наверное, поэтому в лицеях и гимназиях учащихся называли на «Вы». С детства приучали к вежливости. Мы же — казенные зануды, откуда дети будут лучше? Дети — результат нашего воспитания. Только все равно они лучше, чем мы.

...Приходила учительница математики, жаловалась Ольге Иосифовне на директора. В этом учебном году ей в школе не дали работать на полной ставке. Дали 14 часов — и все. Пошла к директору, он на нее накричал и сказал: «И не ходите больше, не дам», А вечером моя Ира вернулась из школы и рассказывает о своем конфликте с завучем, о том, как сложно работать в школе, потому что в коллективе не совсем дружеские отношения. Я сказал Ире, что все это, конечно, важно, но не самое главное в работе учителя. Не придавай особого значения отношениям с дирекцией школы, учителями, для тебя главный критерий в твоей работе —дети. Если у тебя с ними хорошие отношения, если вы понимаете друг друга, это самое главное. Хорошие отношения и с детьми, и с администрацией школы — это идиллия.

Я сколько помню себя и других учителей в школе (хороших учителей), у них всегда были отношения с администрацией школы не самые хорошие. Почему, и сам не знаю. Лично я другого не встречал. Хорошие учителя, которых я знаю по работе, как правило, были в конфликте с руководством школы.

Кто теперь спорит, кто ставит под сомнение или опровергает Макаренко и Сухомлинского. А при жизни? И вспоминать нет смысла, биографии Макаренко и Сухомлинского многим знакомы. При жизни их идеи опровергали яростно и, увы, часто небезуспешно.

Почему-то у нас в разные периоды, соответственно времени по-разному, но вместе с тем достаточно одинаково не воспринимался передовой педагогический опыт (а, следовательно, и жизнь подвижническая — без этого опыта не бывает). Может быть, в этом и есть своя закономерность. Человек обгоняет рядом идущих, ломает привычное, знакомое. Он может вызывать непонимание, а у людей нетерпимых — и раздражение. У обычных, рядовых, за ним не поспешающих. Но разве нар-образовское руководство — это рядовые? В проблеме «учитель-новатор», которая и без особых объяснений всем, занимающимся или интересующимся нашей школой, понятна, все перевернулось с ног на голову.

Сергей Залыгин в одной из своих статей, посвященной «эпопее» с поворотом сибирских рек, очень емко и точно определил главную нашу болезнь: отсутствие «вариантного мышления».

Почему, Шевченко уроки не дает? Да потому, что он не собирается работать по официальной программе. Сколько лет уже разгораются страсти вокруг него, с чего надо начинать уроки рисования в школе, в специальной художественной школе — с графина или с оранжевой мамы? Что важнее: умение перерисовывать или раскованная творческая сила ребенка?

Утвердили, наконец, право учителя выбирать то, что ему ближе, понятней, интереснее. Может быть, и рисование графина, чем уже которое десятилетие занимаются на уроках в школе, у увлеченного преподавателя окажется занятием вдохновляющим. Но на одном из серьезных совещаний приверженцы графина (да простится мне такая упрощенность в изложении) клеймили сторонников другой программы, в худших традициях прошлого-называя оранжевую маму «идеологической диверсией».

Только школьная проблема? Школа и общество — взаимосообщающиеся системы. Если сейчас где-то и пробуксовывают, реально не воплощаются идеи демократии; и гласности, то это из-за острой нехватки нестандартно мыслящих, творческих личностей, из-за отсутствия вариантного мышления, Из-за привычки жить по указке сверху и ждать руководящих распоряжений. Но мы ее не стряхнем вот так просто — эту привычку, на которой строились отношения не одно десятилетие. За все приходится расплачиваться. За годы инерционного, безвариантного мышления тоже.

С чего начинать? Спросить с себя? Те, кто могут, уже спросили. А те, кто не приучен к творческой самостоятельности, не готов к нестандартным решениям? Одно из наших спасений — школа, которая должна уже сегодня, сейчас, сию минуту учить и выпускать людей, мыслящих творчески, не шаблонно.

Может ли с этим справиться сегодняшняя школа?

Здесь и лежит водораздел между традиционными и творческими методиками. Вся наша школьная система последние десятилетия учила не столько мыслить, сколько заучивать и излагать. И выпускала исполнителей, лишенных навыка творческой работы. Шаблонно, рутинно работающая школа выпускает шаблонно думающего, рутинно действующего работника.

А в любой методике, к примеру, в программе Азарова — Шевченко, ее основа — творчество,. незарегламентированность. Любая методика тех, кто в официальные школьные программы, в официальную школьную жизнь широко не допущен, в первую очередь обращена к творческому потенциалу школьника, к его самодеятельности и самостоятельности. Все эти методики, весь педагогической опыт основан на приоритете творческого мышления, на работе ума, сердца чувства, а потом уже и памяти. И рождены они людьми творческими.

Что делать? Ждать, что их опыт в конце концов займет свое место в педагогике, как уже было с Блонским, с Шацким, с Макаренко? Да, конечно, время — жестокий судия, оно эти места определяет с беспощадной точностью. Ниспровергатели исчезают — творцы остаются. Но мы-то уже знаем, как дорого стоит это ожидание.

Е. БРУСКОВА