Интервью

Спартак Мишулин: «Людям надо говорить хорошие слова каждые пять минут»

... Я порадовалась за Спартака Васильевича, что есть у него настоящий друг и надежная семья; поняла, что главное в этот человеке — доброта и любовь к людям, и от души пожелала ему новых ролей в его родном театре, а нам новых встреч с любимым артистом.

Оказывается...

Наука и спорт

Высокие достижения спортсмена зависят не только от физической формы, но и от того, как он экипирован. Спортсмен может и не знать, сколько всяких ноу-хау вложено в его победу.

Присоединяйтесь

• RSS

МАЕЧКА

Я как сейчас, вижу Маечку. Вспоминаются всякие мелочи... Помню, однажды вечерней электричкой она приехала ко мне в гости на дачу. Утром сидели с ней на кухне, я готовила завтрак, а она в моем старом халатике, в бигуди, перекладывала из корзинки в чашку только что собранную ею с грядок клубнику. Одну ягоду она старательно растерла по своему круглому личику: «Ягодная маска для кожи очень полезна». Маечка всегда произносила милые бесспорные пустяки. Ее по-детски выпуклый лобик, пухлые щечки, маленький, чуть раздвоенный на кончике носик были в розовых подтеках сока и в мелких клубничных семечках.

Я поглядела в окно и сказала: «Вот идет к нам Сергей Палыч». В калитку входил сосед-пенсионер — как обычно, в нательной фуфайке, в старом военном галифе, в галошах на босу ногу. Он прошаркал по дорожке, поднялся на крыльцо, потом появился на кухне, вручая мне одолженную как-то десятку. «Давайте с нами чай пить»,— позвала я его. И в этот момент в кухню впорхнула Маечка, изчезнувшая, как только во двор вошел Сергей Палыч. Она с любезной улыбочкой кивнула ему и подсела к столу. Теперь на ней было ее голубое в цветочек платье с легкими рукавами-крылышками, вместо бигуди — по всей голове светлые локоны, лицо от утреннего крема гладкое и блестящее с тщательно накрашенными ресницами... Помню, я была поражена таким моментальным Маечкиным преображением.

Еще помню Маечку на пятидесятилетие Тамары Львовны, сотрудницы из нашего КБ. Мы уже подходили к ее парадной,— человек пять, все из одного отдела, в руках у каждой цветы,— как вдруг Маечка остановилась, зажмурилась, принялась тереть левый глаз. «Маечка, что? Соринка попала? Моргайте покрепче!» — «Ничего, ничего, уже все прошло»... На юбилее Тамары Львовны присутствовали ее сын, с виду холостяк, и двое ее друзей — муж и жена, пожилые тихие люди, совсем незаметные за столом. Мы, как могли, ублажали юбиляршу — читали в стихах поздравления, громко чокались фужерами (в основном с лимонадом), восторгались испеченным Тамарой Львовной пирогом с капустой. Маечка с каким-то смешным розовым бантом на затылке много смеялась, пробовала пирог, лепетала: «Очень вкусно... только мне нельзя, от мучного полнеют». Уже уходя, в прихожей, мы заметили, что Маечка прикладывает к глазу белый квадратик носового платка. «Что у вас с глазом, Маечка?» — всполошилась Тамара Львовна, еще розовая от праздничного веселья. «Пустяки. Слегка слезится...»

На работу Маечка пришла через несколько дней. Ее голубой левый глаз был теперь черным и казался искусственным. «Это закапали атропин»,— смеясь, начала рассказывать Маечка. Оказывается, сразу же после юбилея она с дикой болью помчалась в травм-пункт. «Там, представляете, обнаружили в глазу прямо возле зрачка вот такусенький кусочек металлической стружки и остренький-остренький. Он так глубоко впился, что его ну никак было врачу не вытащить!» Удалили в больнице, куда ночью на «Скорой» увезли Маечку. «А теперь ничего, все прошло»... Я заново представила Маечку на юбилее, про себя поражаясь ее терпению, пристально посмотрела в ее лицо и тоже засмеялась: от обоих глаз, здорового и больного, как всегда, были прочерчены к вискам черные стрелки...

У Маечки был муж. Его звали Сережа. Он иногда поджидал ее возле работы — высокий, будто с плаката, парень со стриженым затылком, в спортивной куртке. Кажется, он и был спортсменом. Мы, женщины, глядели им вслед и говорили, что Маечка и Сережа хорошо смотрятся, что вот даже завидно, перед нами идеальная супружеская пара.

Сама Маечка ничего не рассказывала о своей семейной жизни. Она вообще никогда не принимала участия в наших нервных и жалобных рассказах друг другу о мужьях, детях, хозяйстве, здоровье. Да и на что могла посетовать Маечка, не обремененная, как мы: кто — трудными ребятишками, кто — пьющим мужем, кто — нищетой, кто — бесконечными болезнями.

Правда, однажды где-то весной она предупредила в отделе, что ложится в больницу. «А что с вами, Маечка?» — «Да так, на обследование. Каждая женщина должна регулярно следить за своим здоровьем». Мы, горько усмехнувшись, переглянулись между собой. Никто из нас, повязанных бытом, такую роскошь позволить себе не мог. И Маечка исчезла на месяц. Потом, не выходя на работу, взяла немало дней за свой счет, потом ушла в отпуск. Через три месяца она наконец появилась. В новой блузке со множеством рюшей на груди.

«Ну-ка, ну-ка, покажитесь, Маечка. Это вы сами такую блузку сшили? И фасон придумали?» — «Конечно, сама. Рюши — это же всегда очень нарядно»,— в своих лакированных туфельках на каблучках, как всегда подкрашенная, со свежей, явно сделанной рано, еще до работы, в парикмахерской укладочкой на голове. Только какая-то бледненькая. «Маечка, а где ваш загар? Вы что, никуда в отпуск не уезжали?» — «Да, никуда. Ведь дома побыть — лучший отдых...» Что ж, конечно, в Маечкиной квартире, где тебя никто не дергает, а только холят и лелеют, можно отдохнуть в свое удовольствие.

Правда, через некоторое время кто-то из наших увидел Маечкиного Сережу в кафе с высокой шатенкой. «Они вдвоем сидели за столиком, ели мороженое, пили шампанское, он наматывал себе на палец ее прядь волос. И так глядел на нее!» — «А Маечка, наивная, ничего не подозревает. Все у нее в порядке. Смотрите, цветет и пахнет...» — «Подумаешь, наверняка, Сережа с ней паинька».

А между тем заметили еще, что Маечка подъезжает к работе не на автобусе, как обычно, а на метро. «Маечка, у вас теперь новый маршрут?» — «Да, я теперь живу у мамы»,— «Подождите... Как у мамы? А где Сережа?» — «Сережа остался на прежней квартире»,— «Один?» — «Нет, после развода онВ отделе застыла тишина. Я заглянула за кульман. Маечка своими тщательно наманикюренными пальчиками старательно снимала с рейсфедера пылинку. Почувствовав на себе мой взгляд, она безмятежно улыбнулась: «Метро — это очень удобно».

Потом, через полгода, Маечка ушла от нас, устроилась где-то поближе к дому. И мы совсем потеряли ее из виду. И не вспоминали. А что было вспоминать?! Маечкины кокетливые блузки с банальными рюшами? Ее пустячные фразы и безоблачные улыбочки? Ее какие-то неприятности? Да, господи, у кого их нет?!

А еще через полгода позвонила ее мать. Сквозь тонкие всхлипывания можно было расслышать: «Маечки больше нет... Завтра похороны... Если кто хочет проститься...» Мы были ошеломлены: «Маечки больше нет? Она же такая цветущая, молодая! Сколько ей лет?.. Это какой-то нелепый трагический случай. Ужасно...»

На порохонах мы обо всем узнали от дальней Маечкиной родственницы, маленькой, провинциального вида старушки. Качая головой в кружевной черной косынке, она причитала: «Бедная, несчастная наша Маечка! И за что ей Господь такие испытания послал?! А уж как переживала она, когда муженек, Сережа этот, бросил ее, бросил, как только ее оперировали, тут удалили,— старушка прикладывала веснушчатую ладошку к своей иссохшей правой груди. — Страдалица настоящая! Все ночи, Маруся говорила, с вечера до утра ночник не выключала, с открытыми глазами лежала... А главное, не помогла операция. Ей уж и на работу стало невмоготу ездить. И все хуже и хуже. А кто знал про это?! Она Марусю ко мне в Конаково уговорила поехать, погостить. «Все у меня, мамочка, прошло. Анализы хорошие. Поезжай к тете Шуре, отдохни». Маруся ей поверила, ко мне отправилась, а Маечка тут же в больницу легла. У нее, оказывается, к тому времени уже начались боли адские. Она и срок свой окончательный знала — врачей уговорила сказать. А Марусе о себе сообщить попросила, только когда совсем плоха станет. В больнице так и сделали. Мы с Марусей сами не в себе срочно приехали, а нам там сказали, что накануне она умерла. Никто поначалу в палате и не заметил...»

Потрясенные, мы в последний раз смотрели на Маечку. «Маечка, как же это?» — со щемящим сердцем безмолвно обращались мы к ней. Но, как ни изменили Маечкино лицо страдания, в нем по-прежнему оставалось что-то любезно-милое, вежливое, «ничего, ничего, уже все прошло;— казалось, отвечала нам Маечка, и на искусанных губах ее лежала легкая безмятежная улыбочка. теперь живет там со своей женой...»

Эмилия КУНДЫШЕВА