Интервью

Клара Новикова: "Для меня нет запретных тем"

Раньше мне казалось, что, если целый вечер выступает один артист разговорного жанра,— это скучновато. Но на концерте Клары Новиковой убедилась, насколько была не права. Как она умеет общаться с залом! Да и зал, казалось, превратился в единое целое, внимал артистке, затаив дыхание. И смеялся, просто до изнеможения.

Оказывается...

Наука и спорт

Высокие достижения спортсмена зависят не только от физической формы, но и от того, как он экипирован. Спортсмен может и не знать, сколько всяких ноу-хау вложено в его победу.

Присоединяйтесь

• RSS

В книгах и в жизни

...Бой на ринге закончился. Недавние противники дружески беседовали в душевой. Один из них поинтересовался у партнера: «Послушай, я хочу писать рассказы, но не знаю, что такое стиль». Парень ответил просто: «Стиль — это то, как ТЫ говоришь и пишешь». Он подчеркнул слово «ты».

Спрашивавший хотел быть художником — боксом он стал заниматься потому, что считал: художник должен быть человеком крепким. Это был Виктор Голявкин. Ему суждено было стать и художником, и писателем сразу, а бокс не только остался в названии его автобиографического романа («Арфа и бокс»), но, вероятно, в самом деле помог ему стать на ноги. Мне не пришлось видеть крупных работ художника Голявкина, зато книжки писателя Голявкина, оформленные художником Голявкиным,— это я могу утверждать точно! — никогда и ни с чем не спутаешь. Видимо, Виктор Владимирович неплохо усвоил, что такое стиль.

Как и в поэзии, в прозе есть ритм. Ритмические законы прозы вроде бы попроще, но есть в них и своя сложность, поскольку в прозе смена ритма чаще и прихотливее: слишком много тут действует причин, по которым ритм меняется. Тайна стиля для прозаика и есть по существу тайна смены ритмов.

Голявкин, бесспорно, владеет этой тайной. Оттого и чувствует себя в своем стиле как рыба в воде. И никогда ему не изменяет — причем не только в повестях и рассказах, но и в статьях и интервью. Особенно уверенно чувствует он себя в жанре короткого рассказа. И даже сверхкороткого: есть у него рассказы буквально в несколько строк, и однако вполне законченные и даже весьма неплохие. Есть главы из повестей — еще короче. А 20-я глава из романа «Арфа и бокс» состоит всего из одной фразы — «Время летело незаметно...». Короче, пожалуй, уж некуда.

Рано умерший критик Сергей Владимиров, которому принадлежит, пожалуй, лучшая статья из всех, какие написаны о Голявкине, в свое время подметил, что повести Голявкина по существу составлены из цепочки коротких рассказов. Когда критик делал такой вывод, романа «Арфа и бокс» еще не существовало; но и этот роман не отменяет верного наблюдения критика.

Впрочем, как ни высоко мастерство писателя в создании коротких и сверхкоротких рассказов, на столь малой площади даже Голявкину редко удается создать что-то по-настоящему глубокое и значительное. Приятное исключение в этом смысле — рассказ «Я смотрю в окно», где повествование ведется от лица мальчика, который заглядывает в школьный класс со двора и видит урок со стороны. Поведение мальчишек, исподтишка озорующих на уроке и обманывающих учителя, терзает его душу: ведь на сей раз учитель не просто учитель — он еще и отец героя... !

«Скоро и я пойду в школу,— думает мальчик.— Неужели и я так же не буду слушать учителя, а только буду стучать крышкой парты и вот так на уроке пихать булку в рот и петь песни?»

Грустный рассказ, откровенно грустный. От него прямая тропинка к грустным повестям писателя, среди которых лучшей, мне кажется, и по сей день остается «Мой добрый папа».

«Была победа. Салют. Радость. Цветы. Солнце. Синее море...

— Ура! — орал Боба.— Ура!

Возвращались домой солдаты.

Но мой папа, мой добрый папа, он никогда не вернется...»

Так кончается повесть. Когда я прочел ее впервые^ эта последняя фраза долго звучала в моих ушах. И всплывала потом всякий раз, когда я открывал любую из голявкинских книжек.

Много личного, выстраданного вложил писатель в свою лучшую повесть. Правда, его собственному отцу удалось вернуться с войны, но создавалась повесть вскоре после его смерти, которую сын, видимо, пережил тяжело. Повесть автобиографична: «добрый папа» очень напоминает отца Виктора Голявкина.

«В жизни мой отец был человеком честным и редчайшей доброты,— вспоминает писатель.— Он отдавал все нам, детям. Он очень любил нас. Был трудолюбив. Мне легко было писать книгу о своем отце. Так что считайте: писателем мне отец в какой-то степени помог стать... Сейчас мне очень печально: отец мой умер, так и не увидев ни одной моей книжки».

Великая Отечественная была уже втор войной для голявкинского отца: еще гражданскую он (как и герой повести скакал «на коне с шашкой», чем и покорил прекрасную бакинку, дочь русского межевого инженера, Шарина, свою будущую жену. А потом окончил консерваторию и хотя и не стал дирижером, но, по слова своего учителя, будущего дирижера Большого театра Н. С. Голованова, был рожден для того, чтобы держать дирижерскую палочку...

Имена у папы в жизни и папы в книге одинаковые, да и в характерах много общего. В «Арфе и боксе» есть эпизод, основанный на подлинном случае из жизни писателя. Когда Виктору было пять лет. подошли они с отцом к лотку выпить газировки. Пока продавец наполнял стаканы, малыш стал крутить краник, и вода брызнула в лицо продавцу. Тот дал мальчонке подзатыльник, а отец в ответ стукнул продавца кружкой, чтоб никогда не смел бить детей. Скандал, шум, угрозы... «Папа, пойдем домой!» — умоляет мальчик. А отец отвечает невозмутимо: «Нет, почему же, вот теперь мы и выпьем спокойно газированной водички...»

Голявкин и Гайдар

Странно, казалось бы, сравнивать Голявкина и Гайдара: слишком разные это писатели. Разные, да не совсем: добрый папа — герой как раз гайдаровского типа То есть не просто гайдаровского — он напоминает самого Гайдара. По своей биографии, по жизненной позиции, по реакции на окружающее... В годы, когда автомобиль был большой редкостью, Гайдар однажды на последние деньги заказал самую роскошную по тому времени машину, посадил в нее кучу ребят и отправился с ними за город. Когда ему кто-то попенял на эти «напрасные расходы», он отвечал, улыбаясь: «На этой машине антенна! Там же радио! Подумайте только: машина мчится — сто километров в час, вокруг березы, поля, колокольчики, а мы — слушаем Чайковского!!!»

Как это похоже на доброго папу (из повести Голявкина), который приносит домой целыми ящиками мандарины, а если дети просят мороженого, дает им под мороженое целый таз, а на возражение жены отвечает: «Больше они не съедят, чем смогут!» Да и сами фразы доброго папы очень напоминают гайдаровские. На вопрос жены: «Как с деньгами? Сумеем ли мы все же съездить на дачу?» папа отвечает: «— Может, мы сумеем. Но может быть, и не сумеем. Но если мы даже и не поедем, то не беда — жизнь и так прекрасна!» И философия, и стиль-типично гайдаровские!

По-гайдаровски просто реагирует папа на объявление войны: «...Вошел и сказал одно слово:

— Война!

Он не любил говорить много слов»..

Образ доброго папы оказался в повести столь безраздельно главным, что другая повесть Голявкина, как бы продолжающая эту, «Полосы на окнах», где отец рассказчика уже ни разу не появляется на сцене, при всех своих достоинствах оказывается куда беднее этой. Хотя и там есть сильные, хватающие за душу сцены.

Повестью «Мой добрый папа» Голявкин доказал, что его необычный и, казалось бы, по самой своей природе несерьезный стиль пригоден для выполнения самых больших и сложных художественных задач.

Почти столь же значителен, как добрый папа, другой герой Виктора Голявкина — учитель рисования Петр Петрович из повести «Рисунки на асфальте». К слову сказать, ему не повезло в критике. Даже упомянутый нами Сергей Владимиров, лучше других понявший творческую манеру Голявкина, остается в недоумении, когда заходит речь об этом герое. Ему кажется, что судьба этого человека «настораживает, немного пугает». «У Петра Петровича было все, чтобы стать художником: любовь к искусству, готовность отдаться своему делу, уверенность в правильности пути, может быть, даже талант. Почему же он терпит неудачу?»

«Терпит неудачу», по-видимому, здесь означает: почему он только рассказывает ученикам о великих мастерах, а сам создает одну-единственную картину, да и то, как можно понять, далеко не великую?

Но ведь причины этого отлично объяснены в повести — там, где герой подслушивает рассказ Петра Петровича, доносящийся из учительской сквозь скрежет трамвая (стилистическая манера Голявкина приходится тут как нельзя кстати): "— Настроение... положение... состояние... Ленинград... Я... Академия художеств... провалился... волновался... женился...

Все это время трамвай скрежетал. Скрежещет на повороте. Петр Петрович стал совсем тихо говорить.

— так же, как и я... Суриков... в свое время... сын родился... второй раз провалился... учился... в конце концов... недоучился... Война... дожди... болота... ранен... Волга... Днепр... ничего не поделаешь... Одер... Варшава... Кенигсберг... Берлин... шесть, семь, восемь... Баку...»

Кому все еще неясно, поясним: Петр Петрович просто не успел стать художником: война, ранения, большая семья, учеба урывками. Он без остатка отдал себя людям, а до себя самого у него попросту не дошли руки. Но я не рискнул бы назвать его судьбу несчастливой. Да, сам он не стал большим художником, зато, может быть, он воспитал таковых. Да и из сыновей его могут вырасти хорошие люди. Пусть старший сын пока только ищет себя и изображает отца в виде кубика и квадрата (увы, здесь писатель иронизирует над самим собой...), но после смерти Петра Петровича он ведь устыдился этого и уничтожил свой «шедевр»...

Нет, не поворачивается язык назвать Петра Петровича «терпящим неудачу»! Да, ему не удалось осуществить все, что он задумал. Но сам образ его жизни был великим примером для других. Быть настоящим человеком, независимо от профессии, это тоже талант. И если бы, скажем, Альберт Эйнштейн не был физиком, Антуан де Сент-Экзюпери — летчиком и писателем, а Михаил Светлов — поэтом, они все равно были бы замечательными людьми, потому что у каждого из них был еще один, не менее удивительный талант — талант человечности.

Критики В. Голявкина порой толкуют о бедности его языка, о том, что язык этот хорош только для коротких рассказов, что он не лаконичен, а примитивен. Так ли это на самом деле? Давайте посмотрим. А вернее, послушаем.

Вот голос рассказчика Пети Иванова: «Я совсем не люблю борщ с капустой. И вообще я суп не люблю. И кашу я не люблю. И котлеты я тоже не очень люблю. Я люблю абрикосы. Вы ели абрикосы? Я так люблю абрикосы!»

Теперь послушаем папу — он учит сына, как надо есть виноград: «Ты берешь в руки кисть. Вот так, а другой рукой ягоды рвешь. И кладешь в рот. Ты набираешь их полный рот. Как можно больше. Потом — раз! — надави всё зубами. Ты понял? Вот как едят виноград!»

Речь совсем иная: неторопливая, опытного, уверенного в себе человека.

А вот продавец дядя Гоша, наставляющий папу, как надо жить: «Ведь ты музыкант. Так сказать, эстетически — музыкальное движение души. Правильно я говорю? Я, брат, все понимаю. Я вашего брата знаю. Культурный ты человек или нет? Ведь у тебя есть деньги. Ты тратишь их не туда. Они не туда идут, не туда! Ты подумай, ведь я для тебя, для твоей же пользы, ведь я тебе только добра желаю!»

А здесь, кого вы представляете себе? Правильно, не очень умного, но страшно назойливого, «лезущего в душу» человека. Такой у него язык.

И, наконец, мамина речь — сбивчивая, истеричная: «— Петя, слышишь? Вот твой папаша! Не будь таким! Будь толковым. А то, вот точно так же пойдешь в заплатках... куда-нибудь там... дирижировать...»

Можно ли теперь сказать, что язык повести бедноват, а тем более, примитивен? Думаю, что ответа не требуется. Можно лишь поражаться, как удается писателю на предельно тесной площади короткой фразы создавать всякий раз иную речевую (читай — психологическую!) манеру. Тут выступает на первый план огромнейшая роль интонации. А интонация прежде всего зависит от расположения слов во фразе.

«Словорасположение — одна из великих тайн слога,— писал в середине прошлого века русский филолог академик И. И. Давыдов.— Не ведающий этой тайны совершенно не умеет писать».

Фраза у Голявкина короткая, «голая», словесных украшений — почти никаких. Зато уж тайной словорасположения, тайной интонации, тайной звучащей речи Голявкин владеет в совершенстве. И даже при полном отсутствии определений прозу его никак не назовешь бескрасочной. Только краски у него — внутри текста, в его звучании, в столкновении слов и фраз. И если взглянуть на прозу Голявкина с этой стороны, то окажется, что по речевой культуре, по тонкости владения словом его проза — одна из самых богатых в нашей детской, а может быть, и не только детской литературе.

Другое дело, что владение этим ценным даром само по себе еще не гарантирует высоких творческих достижений. Ведь и самый гибкий, самый выразительный, самый звучный язык — только средство движения к цели. А вот какую цель выберет писатель? О чем он захочет рассказать? Высокое искусство рождает высокая цель, жизненно важная тема. Классики мировой литературы вовсе не потому стали классиками, что писали лучше других, а прежде всего потому, что говорили о самом важном — о чем они не могли молчать.

Впрочем, Голявкин ведь не просто писатель — он еще и писатель-юморист. Может быть, с юмористами дело обстоит иначе? Может, для них самое главное — это количество смеха, произведенного, так сказать, на единицу печатной площади? Нет, важность темы ценна и здесь. Если юморист не затрагивает тем значительных и серьезных, смех его мельчает, становится дешевым и легковесным.

С. Конев