Интервью

Владимир Гостюхин: «Будут внуки — надо их учить жить смелее»

Напряжение было столь велико, что после финальной сцены самоубийства, вошедшей в фильм вторым дублем, я упал на руки режиссеру и не приходил в себя минут пятнадцать...

Оказывается...

Наука и спорт

Высокие достижения спортсмена зависят не только от физической формы, но и от того, как он экипирован. Спортсмен может и не знать, сколько всяких ноу-хау вложено в его победу.

Присоединяйтесь

• RSS

Платье Мельпомены

Южный город не терпит однообразия. Каждый дом имеет какую-нибудь особенность. В том устроено десять дверей и нет ни окошка, в этом — вход с чердака, а третий красуется покосившейся башенкой с непривычным для юга флюгером-ветряком.

Дом, с которым связан мой рассказ, находился в греческом квартале, в самом начале улицы. От него до дома, где жили мы с дедушкой, нужно было идти минут пять. Но улочка извивалась так причудливо, что окно моей спальни приходилось как раз напротив, только чуть выше.

Первый этаж этого дома глядел в мир двумя маленькими оконцами, а второй - одним, и большим. Дом так и прозвали: «Дом с разными окнами». Рядом с ним стоял последний городской фонарь. Дальше улица не освещалась. Иногда фонарь зажигался днем, а вечером выключался, иногда горел круглые сутки, а потом неделю бездействовал. И тогда все начинали говорить, что перегорела лампа, и ждали электриков. Электрики никогда не появлялись, а лампа, неожиданно для всех, вдруг загоралась опять.

Под фонарем находилась большая дыра, в ней исчезала сточная канава, и ниже тянулся подземный коридор. В дыре, увлекаемые урчащей воронкой, пропадали наши бумажные кораблики и деревянные лодочки. Самые везучие из них, преодолевая мрак подземелья, выносились в открытое море, но главные силы мальчишеского флота — увы! — погибали.

Нижний этаж «Дома с разными окнами» занимал сапожник Сократ с женой Мельпоменой. Сократу шел пятый десяток. Обширную лысину обрамлял седеющий нимб коротких волос, а над круглыми глазами нависали лохматые брови. Носил он свободную синюю рубаху и кожаный фартук. Его мастерская устроилась тут же, в доме, рядом с жилой комнатой.

Весь день Сократ просиживал за починкой обуви, а к вечеру выходил за порог и прогуливался под фонарем, дожидаясь жены, Мельпомены. Она была моложе Сократа лет на двадцать, красивая, стройная, с длинными черными волосами. Ее родители, друзья Сократа, исчезли за несколько лет до начала войны. В обычный день ушли на службу и... не вернулись. В доме сапожника Мельпомена воспитывалась с малолетства, тут и осталась, став Сократу женой.

Работала Мельпомена в богатом ресторане на берегу моря и возвращалась домой после полуночи. Когда стихали долетавшие до нашей улицы звуки одесских песенок, Сократ начинал теребить лохматые брови и шаг его учащался. Жену он встречал всегда одинаково — целуя в лоб и торопясь пошире распахнуть чуть приоткрытую дверь.

Когда мне не спалось по ночам от книг и фантазий, я нередко наблюдал за их забавными встречами. Низенький Сократ привставал на цыпочки, стараясь коснуться ее лба, а Мельпомена то выпрямлялась, то запрокидывала голову, и тогда Сократу приходилось подпрыгивать на месте...

Сократа очень уважали на нашей улице. И на соседних тоже. Знакомые и незнакомые люди обращались к нему за советом в спорных делах, и он всегда находил справедливое решение. А жена его, наоборот, постоянно ссорилась — и с соседями, и с торговками зеленью, и с дворниками, и даже с участковым милиционером Хевсуром Луарсабовичем!

Ссорилась она и с Сократом, но ссор их никто не слышал. И вот почему: как только Мельпомена поднимала шум или повышала голос, из большого окна второго этажа на улицу вырывалась бурная, ликующая музыка. Она не растворялась в воздухе, она его вытесняла, соперничая с ветром в силе и натиске! На втором этаже жил отставной музыкант с короткой, как пушечный выстрел, фамилией Бах. Когда-то он играл в военном оркестре, состарился и, выйдя в отставку, сопровождал музыкальными номерами семейную жизнь Сократа. Бах очень любил и очень жалел сапожника и не хотел, чтобы соседи слышали, как Мельпомена распекает своего безответного мужа. И потому он спешил растворить окно, подносил к губам до блеска начищенную трубу и начинал играть, напрягая легкие и помидором раздувая щеки.

Играл он и во время поздних встреч Сократа и Мельпомены, но тогда звучали плавные, переливчатые мелодии, похожие на рокот волн, осаждающих пляж. А порой они напоминали мне шум большого города, и меня тянуло к маме, в Москву, в странный многоэтажный дом, прозванный общежитием, где нестарые люди набивались в маленькую комнатку и сидели тесно, как семечки в подсолнухе. Они здоровались со мною за руку, смеялись и курили, выпуская дым в открытую форточку...

Однажды дед объяснил мне, что громкая музыка называется маршем, а тихая — вальсом. И с тех пор я в любом концерте, в игре каждого музыкального инструмента искал знакомые созвучия. И, узнавая, радовался тому, что, кроме песен, которые поют в большом ресторане, на свете существуют марши и вальсы...

Так вот. В тот день я поссорился с Тамарико. Моей соседкой и одноклассницей. Накануне ей купили «горошковое» платье, и она уверяла, будто это платье — самое красивое на нашей улице. Но все ведь знали, что Самое Красивое Платье на нашей улице месяц назад куплено Сократом для Мельпомены. Оно продавалось не в универмаге, а в магазине сувениров и стоило дороже всех дедушкиных кроликов! Соседки только и делали, что говорили об этом платье. И вдруг Тамарико со своим ситцем «в горошек»!.. Я поставил условие: или она признает, что платье Мельпомены красивее, или мы с ней не водимся! Тамарико обиделась и ушла домой. Зазнайка! Я тоже ушел домой и до сумерек с упоением читал толстенную книгу о лошадях и рыцарской любви. Мне так понравилась одна фраза, что, прочитав ее, я даже встал посередине комнаты и громко повторил: «Для истинного мужа превыше всего честь дамы сердца!» И уже готов был изобразить поединок, но тут в комнату неожиданно вошел дедушка. Он, взглянув на заглавие книги, почему-то покачал головой и выключил свет, пожелав мне спокойной ночи...

Прошло несколько часов.

Спать не хотелось. Я скинул одеяло и подошел к окну. Звезды сверкали на расстоянии вытянутой руки: захочешь — набьешь ими полные карманы! Ветер с моря раскачивал железный плафон фонаря, и с ним, как баркас на причале, качалась улица. Вместе с улицей и фонарем, то уменьшаясь, то вырастая, раскачивалась тень Сократа. Он шагал взад-вперед, поминутно останавливаясь и всматриваясь в даль улицы. В большом окне второго этажа грустил отставной музыкант Бах. Рядом с ним на подоконнике горлышками кверху стояли безмолвная труба и бутылка вина. Тишина нарушалась дробным звоном цикад, щекотавшим слух. Мельпомена опаздывала...

Вдруг в желтоватое освещение улицы врезались два ослепительных острых луча. Заскрипели тормоза, и длинная, клыкастая автомашина остановилась, немного не доезжая «Дома с разными окнами». Отворилась передняя дверца, и маленький человечек, вертясь и кланяясь, бросился открывать заднюю. Из машины выпорхнула Мельпомена. На ней блестело серебряной нитью знаменитое платье — подарок Сократа. В распущенных угольных волосах горел огонек розы.

Мельпомена послала кому-то в глубину неприступного автомобиля воздушный поцелуй и со смехом хлопнула дверцей. Замок защелкнулся, прихватив подол. Мельпомена охнула, отшатнулась, и материя треснула. Юркий человечек хихикнул и проворно скрылся. Загудел мотор, и машина, с белыми клочьями платья, тяжело пятясь, пропала в ночи.

Сумрак налег на «Дом с разными окнами», и только слабый свет фонаря сопротивлялся подступающим теням.

Мельпомена нетвердым шагом приближалась к Сократу. Смех смолк. Она шла, опустив голову, на ходу сцепляя и расцепляя пальцы, будто рассуждая сама с собой. Сократ отступал к стене. Когда они поравнялись, голова Мельпомены упала на грудь и роза, не удержавшись в прическе, слетела к ногам Сократа... Так они простояли друг против друга несколько минут. Потом Мельпомена с усилием выпрямилась и, взглянув на мужа, махнула рукой и пошла по улице вверх.

Сократ не шевелился. Я замер в окне. И вдруг, раздвигая тишину, томясь и страдая, зазвучала музыка!.. Это был марш! Марш! Но какой-то странный, нездешний, последний... Его звуки были такими же медленными, как трудные шаги Мельпомены. Звучала музыка, а женщина в белом, развеваемом ветром платье поднималась все выше и выше, исчезая за гранью света.

Я проснулся от влаги и холода, сидя на стуле у раскрытого окна, скрестив руки и уронив на них голову. Солнце недавно поднялось из-за гор и осеребрило траву, листья деревьев и крыши домов. Протирая глаза и вспоминая прошедшую ночь, я никак не мог сообразить, что же происходило во сне, а что — наяву.

Утро только начиналось, и улица выглядела пустынной. Ничто как будто не напоминало о случившемся. И только в дыре под фонарем, среди мусора, тлело красное пятнышко розы.

Никогда и никому я не рассказывал этой истории. Даже Тамарико. Мы помирились с ней через несколько дней. Я сказал, что ее платье — самое красивое на нашей улице. «Как? — удивилась Тамарико,— а платье Мельпомены?» «У Мельпомены нет больше платья!» — ответил я, и нам обоим стало очень грустно...

Говорили мы шепотом, потому что примирение наше происходило на кладбище и вокруг нас стояли люди, хоронившие отставного музыканта Баха.

В жизни «Дома с разными окнами» многое переменилось. Мельпомена перешла на работу в аптеку и теперь возвращалась домой прежде, чем Сократ управлялся с заказами. По утрам он провожал ее на пороге. Бережно целовал склоненную голову жены и, простившись, подолгу смотрел ей вслед. Потом неторопливо оглаживал рукой широкий лоб, щеки и подбородок и поднимался на второй этаж, который теперь принадлежал Сократу. Он распахивал окно, ставил на подоконник новенькую радиолу и заводил пластинки с музыкой духовых оркестров. И тогда улица наполнялась просторным и чистым пением трубы.

Так начинался день.